- О, баба, - сказал в сторону Иннокентий Григорьев, - про хахалей исповедуется.
- Болтает на ветер, - пожалел, не вступая в спор, Метляев. - Клубок в горле, то и болтает!
- Тебя, как черного кобеля, не отмоешь добела, - сказал Григорьев. На Клашкины деньги глядишь?
- Не только света, что в окошке, - охолодил его своим спокойствием Метляев. Он не допускал, чтобы его подвергали осмеянию.
- При солнце тепло, а при такой бабе, Метляев, добро, - хохотнул Васька Вахнин.
Подошел неспешно врач, ростом он оказался громадным, руки у него были красные, в синих жилах. Он поправил испачканную простынь, поглядел на всех невидяще и, заметив Клавку, нахмурился.
- Поехали, мальчики! - Незаметно было по нему, что он час назад опрокинул в себя целую бутылку спирта.
- Как? - закричала Клашка. - Не отдам! Не тронете волоска!
- Все перемелется, - стал успокаивать ее врач. - Ты ведь хотела кус и дольше, и толще? Ты его получила...
Вездеход, ведомый Крикуном, осторожно снялся с места. Никто словам врача не придал значения, все стояли молча, провожая машину. Лишь Клавка картинно выставила руку, словно в заключительном акте какой-то человеческой комедии, поддерживая и твердь небесную, и твердь земную.
5
Нюшу взяла к себе учительница Ротовская. На улице к тому времени похолодало, а Нюша так и сидела на своей березовой скамеечке. Ротовская шла из школы, сразу поняла, в чем дело, и не насильно, однако ловко уговорила ее, достойную изумления, - так и сказала, покинуть это всеобщее место обозрения.
- Они думают, что я _е_г_о_ отравила, - уже согревшись, но так и сидя неподвижно, говорила Нюша.
- Успокойтесь, голубушка, успокойтесь. Душа меру должна знать. Давайте я помогу вам раздеться... Давайте, давайте! Будем пить чай. Нате-ка!
- Неужели они все думают, что я его отравила?
- Теперь не суть важно это, Нюша.
- Почему они думают, что я его отравила?
- Малая искра города поджигает, а сама прежде всех помирает. Пусть их. Все станет на место. Вы же на самом деле не травили его?
- Вы что! Я же его любила! Я Сашеньку любила.
- Вы любили, а они захватывали, перехватывали, занимали, забывали!
- Но он был мой! Мой! Мой!
- К сожалению, Нюша, он был не только ваш. А с чужого воза и посреди болота сведут.
- Неужели вы не понимаете, что я его любила?
- Я вас прекрасно понимаю, но вам надо считаться не только с моим мнением.
- Я не хочу считаться ни с кем. Я его любила, и он был мой.
- И прекрасно. Пейте. Сколько вам положить сахару?
Нюша, зябко ежась, стала безразлично мешать ложечкой в своей наполненной чашке. На дворе было по-прежнему светло, и она представляла, как Сашеньку теперь заново хоронят. Она не боялась ничего, потому что ничего злого не сделала. Она была уверена, что Сашенька помер случайно, по ошибке; вместо него должен был умереть кто-то другой - Иннокентий Григорьев или Николай Метляев, только не Сашенька, такой большой, сильный, могучий и жизнерадостный. И когда ее вызывали к следователю, она примерно об этом говорила, повергая в уныние молодого, с недавней студенческой скамьи лейтенанта.
Следователь пришел тоже прямо от могилки и допрашивал ее в последний раз. Опять о том же самом - как она в тот вечер готовила, что было на первое, что на второе, что на третье. Ну какое вечером первое? Тогда она, помнится, сготовила мясо с рожками, и был еще чай. Едоков у нее числилось девять человек, восемь из них поели, не ужинал лишь Григорьев, а все остальные поужинали, сидели все вместе, ели из общего казанка - горячую пищу любили почти все. Что ж разбрасывать на тарелки? Да, если не ошибается она, дождь закапал, казанок с крышкой...
Нюша старательно все припоминала, не замечая того, что лейтенант ставит ей ловушки и, тихо радуясь, что-то мелким почерком у себя записывает в тетрадь. За последнее время нервы ее поизносились, но она не придавала значения этим его хитростям, а простодушно припоминала все, думая, что правда всегда есть правда, она к правде и вынесет.
- А скажите, - лейтенант не глядел ей в глаза, - вы с Акишиевым жили?
- Я?
- Да, вы.
- Я-то? Там не жила.
- А так, значит, жили?
- А так... так... жила...
- А почему же там не жили? Он, что же, не хотел этого?
- Нет, что вы! - усмехнулась вдруг. - Он всегда этого хотел. Но, сами посудите, их в артели было девять человек. Они были там всегда вместе. Все на виду.
- Но могли же вы... Скажем, уйти куда-то? Или Акишиев мог остаться нечаянно перед работой.
- Он не позволял расслабляться. Работа ведь общая. Как же он стал бы баловством заниматься, когда люди бы работали?
- А вы, что же? Не вызывали его на это?
- Я?
- Вы. Вы же по пятам преследовали его, всем твердили, что любите его за неописуемую его красоту.
- Когда любят, не говорят громко. Мне и того хватало, что рядом был.
- А, говорят, вы демонстрировали всюду вашу взаимную привязанность.
- Не радуйся, найдя, не тужи, потеряв, молвит пословица. Я радоваться-то боялась, а потеряв, тужу. И тужить буду.
- Вы себе представляете, что вас ожидает, если вина ваша подтвердится?
- Да уж представляю. Душа-то у меня давно в предчувствии горьком разрывалась. А пришла беда - отворяй ворота. Хоть и ворот нету теперь...
6
Березовую скамейку Саша Акишиев сотворил (он все ловко сотворял) весной позапрошлого года, сразу же это было по приезде. Откуда он приехал-то в этот богом забытый край? Дело житейское - демобилизовавшись, Сашка рванул на север. Родом сам он был из-под Чернигова, сельский парень. Дома мать-старуха и две старших сестры (когда Клавка отписала матери о Сашкиной смерти со всеми подробностями, то получилось нехорошо - мамаша не выдержала и вскорости померла, может, правда, это и придумки разные, человек помирает от старости), живут - не разгонишься. Да и колхоз беден землями - болота, болота. Захудалое хозяйство.
Приехал Саша сюда еще в военном обмундировании, так пришел и наниматься к директору совхоза. У того на счету рабочей силы - раз, два и обчелся, не стал спрашивать, как попал сюда - зачислил в лесорубы без промедления. Как потом оказалось, Сашка сел на пароход - Мошку - и врезал вниз по течению, по славной реке Сур и ехал, по совету северных летунов, до тех пор, пока не появилось это вот село на пригорке.