— Чистый хотите пришить? — заговорил Карпов. — Смотрите, будете блестеть — сороки унесут.
Самохвал улыбнулся. Нитка упала на колени, он с трудом ухватил ее пальцами:
— Тонкая работа! — и засмеялся. — Сороки — не страшно. А покажись я с грязным подворотничком — какой же пример солдатам!
Карпову хотелось поговорить с ним о людях, о делах в роте, но первым начать эту беседу он не решался. Самохвал, завязав, наконец, последний узелок, полюбовался своей работой и вдруг сказал:
— Не знаю я людей — беда! Две недели назад пополнение дали, где тут успеть. А впереди — такой марш.
Карпов разделял его тревогу. Он-то знал людей еще меньше. Вернее, он пока не знал их совсем. И все-таки счел нужным ответить командиру:
— А мне люди понравились. Хороший народ.
Самохвал вопросительно и удивленно поднял на него глаза.
— Да-да, — подтвердил Карпов. — На марше вы убедитесь в этом.
Грузный седой старик в потертой визитке сидел за широким письменным столом, перебирая толстыми, словно опухшими, пальцами, разноцветные листки деловых бумаг. Беспокойство чувствовалось в его резких, порой бесцельных движениях, в нервном подергивании плеч и той неестественной сосредоточенности, с которой он перекладывал бумаги с места на место. Мягкий свет, рассеянный цветной шторой, заливал комнату. На мраморной полочке камина, у ног бронзового рыцаря с копьем, тикали часы. Старик часто вытирал потную лысину, проводя по ней большим синим платком. Такая неприятность — сын отбился от рук, а тут изволь сидеть и выслушивать китайчишку. Да будь он хоть дельным человеком-то, а то так, грузчик, доброго слова не стоящий. «Ну и страшилище — все ребра наружу», — брезгливо отметил старик, окинув взглядом высокого полуголого китайца.
— Господин купеза... господин Зотов... Дети мало-мало кушай нада, — дрожащим голосом говорил китаец, быстро шевеля пальцами, словно отыскивая в воздухе нужные слова. — Совсем помирай теперя... Моя работай много будет. Моя будет послушная. Моя...
— Ну, хватит! — сердито бросил Зотов и вытер лысину. — Я подумаю. Иди.
Бормоча слова благодарности, китаец, пятясь, вышел из комнаты.
«Денек! — подумал Зотов, рассеянно барабаня пальцами по столу. — Денек! Надо бы хуже, да некуда... Тонна спирта-сырца взорвалась. „От неизвестной причины“. Знаем мы эту „неизвестную“! Вот только что ушел... ирод. Он убьет — не охнет, не то что спирт... Мишка — сын родная кровь — бунтует. Управлять вздумал заводом. Изобрел десятичасовой рабочий день! Ополоумел совсем. Мастера прогнал, стервец! Да какого мастера — золото, не человек. У него и мертвый работать стал бы. А ведь прогнал так, что и не воротишь. Натворил дел, всего за неделю. А дай-ка волю ему?..»
Старик покачал головой и прошипел вслух:
— Ну, я ему, стервецу, спущу штаны по старой памяти. Он у меня запомнит, как своевольничать...
Дверь распахнулась, стукнулась ручкой о стену.
— Тише! — рявкнул старик.
Высокий узкоплечий юноша, казалось, не расслышал сердитого окрика. С порога он заговорил громко и гневно:
— Это что?! Думаешь, ты лучше сделал? До сих пор не понимаешь, что нельзя каторгу из работы устраивать! Ты думаешь, я ребенок и не знаю, что делаю?
— Знаешь, — иронически перебил отец, — как не знать. Советские порядки заводишь. Чего уж тут знать-то.
— Какие там советские, — с горечью ответил сын. — Хочу, чтобы отца человеком считали, а не кровососом.
Старик в ярости вскочил с кресла;
— Это я кровосос? Я их пою, кормлю — и я же кровосос? Ах, подлецы, бездельники! Ручки в брючки, а Зотовы — плати? Так, что ли? Ты мне такими словами в лицо не тычь. Я хозяин, я за все в ответе. И за рабочих тоже.
— Перед кем в ответе-то?
— Перед богом, перед совестью в ответе, вот перед кем, мальчишка!
Сын прикусил губу, помолчал, а потом сдержанно заговорил, стараясь быть спокойным:
— Помнишь, я еще действительно мальчишкой был, мы у Ковровых жили, ты тогда другим был. И соседи нас уважали. И ребятишки меня играть звали... — и замолчал, уронив голову.
Старик насторожился. Непонятно говорит сын, к чему клонит? И с каким-то новым, еще неизведанным чувством посмотрел отец на Михаила: что-то общее было у его сына с недавно ушедшим китайцем. Но что?...
— А вот теперь по улице пройти позор. Отворачиваются, — глухо продолжал Михаил. — Только что вслед не плюются. Ославили девушку на весь город. Женихались, а теперь... За что? Ведь стыдно ей на люди выйти, — и добавил дрогнувшим голосом: — Если бы не торговля твоя, давно бы женился...
— На ком? — желваки запрыгали на скулах старика. — На девчонке Ковровой? На красной? — гнев душил его. Он закашлялся, утер слезы и, отдышавшись, отрезал: — Забудь!