— Ты хороший друг, — медленно заговорил Шин Чи-бао, — верю, отдашь за друга жизнь и не дрогнешь. Веришь в себя, в свои силы. А вот другу не веришь — нехорошо, — Чы Де-эне вздрогнул. — Не веришь! — жестко повторил Шин Чи-бао. — Я тоже думаю о нем. О Ване. Но верю в его силу. В его ум. Верь и ты. Он — боец.
Чы Де-эне, опустив голову, пошел к двери, уже с порога сказал:
— А если мне завербоваться на эти жертвенные работы? Вдвоем бежать легче? Да?
Сан Фу-чин не выдержал:
— Будет нужно — пойдешь! А сейчас выполняй приказание. Запрещаю говорить! Иди!
Когда за Чы Де-эне захлопнулась дверь, комиссар рассмеялся, глядя на командира.
— Горячая голова!.. Хороший он, наш Чы.
...Через неделю Римота был уже полноправным бойцом отряда Сан Фу-чина, входившего в состав партизанского соединения «Хинган». Друзьями простились они с Чы Де-эне, когда тот с группой партизан уходил на разведку подступов к станции Бухэду. Римота провожал их до перевала, до последней партизанской заставы.
— Вот и конец твоего пути, товарищ, — Чы Де-эне остановился, положил руку на плечо Римоты. — А мой путь только начинается, — он задумчиво смотрел в синеющую даль.
— Мой путь начался давно, друг, — ответил Римота, — и до конца еще далеко! — он улыбнулся чуть смущенно и закончил: — Вернешься, в следующий раз обязательно пойдем вместе!
Чы Де-эне улыбнулся.
— Конечно, вернусь, — он немного помолчал, вслушиваясь в глухой шум тайги. — Но если...
— Ветер смерти часа не назначает. Ты прав.
— Я ничего не скажу, товарищ. Даже имени. А так много хотелось бы сделать! — неожиданно вырвалось у него. — Прощай. Мир вечен, а жизнь коротка, нужно спешить... — и почти бегом двинулся вниз по склону, догоняя ушедших вперед разведчиков.
Римота стоял, прислонившись к толстому стволу сосны, и думал. Думал о жизни, которая бежит быстрее, чем ветер. Думал о борьбе, которая предстояла ему, — на всю жизнь.
— Он смелый, наш Чы, — Римота не слышал, как к нему подошел боец заставы. — Храбрый. Его боится смерть, — говорил боец убежденно. — Большой командир будет. Ты его еще не знаешь, а я ходил с ним под Цицикар. Мы тогда вывезли два грузовика с оружием. Чы переоделся в форму офицера-японца... ох, и боялся же я тогда! А он... улыбался.
Да, Римота почти не знал Чы Де-эне, человека с быстрыми черными глазами, и, глядя вслед ушедшим, мог ли он предполагать, что это прощание будет их последней встречей?
Пока есть жизнь, живет и надежда.
Калитка была приоткрыта, и Лиза, сидя на крылечке, смотрела на пустынную улицу с полицейским на перекрестке. Но вряд ли она, погруженная в свои тревожные мысли, видела что-либо. Только одно было у нее на уме: какой ответ принесет Миша? Скорее бы! «Скорее!» — шептала Лиза. Уж будь что будет, но она, хотя и страшно без согласия отца, все равно никому-никому не отдаст Михаила. Все равно они будут вместе. Убегут на Родину — ищи тогда, старый скряга! Миша еще год назад звал ее в Россию. Из-за угла вышел Михаил, быстро пересек улицу. Девушка вздрогнула и встала.
— Лизонька, я решил... — Михаил с отчаянной смелостью взглянул ей в лицо, — решил обойтись без отцовского согласия.
Лиза смотрела на него со страхом.
— Решил уйти из дома и проситься в советское подданство, — Михаил замолчал.
— Ну? А он-то что?
— Рассердился и... — Михаил передохнул. — Тогда я повернулся и ушел. Больше я туда никогда не пойду!
Лиза заплакала, закрыв лицо платком. В комнату вошел Федор Григорьевич.
— Не согласился? — спросил он, исподлобья глядя на Михаила.
— Нет, — Михаил опустил голову. — Я ушел из дома.
Федор Григорьевич сел к столу, положил на чистую скатерть мозолистые руки, все в ссадинах.
— Ну вот тебе, Миша, мой совет, — Федор Григорьевич пошевелил пальцами. — Переходи в советское подданство и... женитесь. Нечего канитель тянуть. Я против счастья Лизы не пойду. Но... До того, как перейдешь в советское подданство, о женитьбе говорить не будем.
Лиза легко и радостно перевела дыхание.
— Да я... — Михаил задохнулся. — Я завтра же! Завтра пойду к консулу! — он схватил руки Лизы и сжал их. Девушка ахнула. Федор Григорьевич засмеялся и вышел в сени: у него много забот...
Спать Михаила положили в сенях, на сдвинутых скамейках. Лиза отдала ему свое одеяло и подушку. Михаил отказывался, она настаивала, а Федор Григорьевич, слушая, как они уговаривают друг друга, улыбался и покусывал ус. Эх, молодежь!.. Вот и он с Машей, стройной да тоненькой, пришел когда-то на это место. На себе возили доски, сами штукатурили стены, спали под навесом из старья — тянулись, тянулись к собственному дому... Умерла веселая Маша, разлетелись сыновья... И живы ли? Вот и последняя — тоже уйдет. Отпускать ли? Может, лучше увезти ее в Россию? Дело молодое, забудется. Ой ли? — остановил себя Федор Григорьевич. — Разве такое забывается? Забыл бы он Машу?.. Вот с Мишкой неладно. Ну да бог милостив. Не всегда же старик Зотов злобиться будет.