— Шпионаж.
— Торговлю, Флавия, торговлю. Вы не возражаете, если я буду называть вас по имени?
— Нисколько.
— Георгос. В старые добрые времена мы все так боялись шпионов, коммунистов… Мы знали, что мы делаем и для чего — стоим на страже границ Европы. А потом — пуф! — и все изменилось. Начали происходить очень странные вещи.
— Например?
— Люди перестали ориентироваться в обстановке. Старые представления оказались негодны, и они начали исповедовать еще более старые. Традиционный враг исчез, и им пришлось сосредоточиться на враге, еще более традиционном. Вы понимаете меня?
— Абсолютно.
— В самом деле? Вы меня удивляете.
— Продолжайте.
— Старый Харанис. Странный человек. Что вам известно о нем?
— Немногое. Я слышала, что он коллекционирует произведения искусства и держит несколько галерей, хотя я предполагала, что он давно избавился от них. Мне как-то жаловался на это один из знакомых аукционистов. Это ведь он заявлял, будто у него столько картин, что он уже не знает, куда их девать?
Фостиропулос улыбнулся:
— Да, это он. Почувствовав приближение старости, Харанис вдруг стал необыкновенно набожным. Он перестал собирать полотна старых мастеров и, наоборот, начал жертвовать отдельные работы храмам. Так, он отдал несколько икон, но потом бросил и это занятие.
— В таком случае даже вы должны признать, что его имя всплыло не случайно.
— Возможно. Он особенный человек. Самое странное в нем то, что он ярый демократ.
— А почему вас это удивляет?
— Потому, что в шестидесятые он был против «черных полковников» — единственный из сотни богатых людей, на которых держится Греция. Отчасти, наверное, потому, что приход «черных полковников» отрицательно сказался на его бизнесе, но в основном потому, что в душе он безнадежный романтик. Греция — колыбель демократии. Харанис был яростным противником коммунизма, но также не поддерживал и этих головорезов-националистов.
— Словом, он чист, как первый снег.
Говорят, он долго увлекался коллекционированием и собрал потрясающую коллекцию. Сейчас национальный музей пытается уговорить его завещать ее государству. Но дело это непростое: бизнесмен всегда остается бизнесменом. Взамен Харанис требует освободить его от налогов, отдать выгодные контракты и концессии. Боюсь, в конце концов правительство откажется от этой идеи — слишком накладно. К тому же, как я слышал, директор музея сомневается в некоторых его приобретениях.
— О-о, вот как?
— Он считает сомнительным их происхождение. Никто не знает, где он их купил и откуда они вообще появились. Хотя в принципе это не так уж важно.
— Вы уверены?
— Он уже лет пять ничего не покупает и отказывается даже слышать об этом.
— Какая жалость.
— Он полюбил уединение. Но естественно, как человек, страдающий манией величия, он купил целый монастырь и оборудовал свою келью спутниковой связью. Теперь говорит, что его сердце на месте, если оно вообще у него есть.
— И где он уединяется?
— Монастырь расположен у подножия горы Атос. Он живет там почти все время. Даже одеваться стал в средневековом стиле. Народ болтает, будто он замаливает старые грехи. Ну, если так, ему предстоит большая работа.
— Значит, мы можем его простить? Вы это пытаетесь мне втолковать? Я не услышала от вас ничего нового. Тогда зачем эта встреча?
Ради эгоистического удовольствия видеть вас, прекрасная синьорина. А также для того, чтобы посоветовать вам, выражаясь современным компьютерным языком, детализировать поиск.
— Наверное, я очень бестолкова…
— Нет-нет, ничего подобного. Вы искали человека по фамилии Харанис.
— О, поняла. Отец, сын, дочь, кузина?
— С детьми у него были проблемы, хотя мне трудно представить его в качестве любящего отца. Он осыпал бы своих отпрысков материальными благами, но при этом поставил бы им такую планку требований, которой они вряд ли смогли бы соответствовать. Он ужасно самолюбив и не переносит поражений. Однажды он играл с четырехлетним сыном в настольный теннис и разгромил его с огромным удовольствием, словно профессионального партнера. Правда, молва добавляет — у него были на то личные причины.
— Что еще говорит людская молва?
— Она говорит, что за девять месяцев до рождения Микиса его мать изменила мужу. В тот момент у Хараниса был страстный роман с другой женщиной, и жена решила отплатить ему той же монетой. Харанис встал перед дилеммой: признать, что жена ему неверна, — позор для мужчины. Подавить свою гордость и принять в гнездо кукушонка — альтернатива не лучше.
— Но он все же выбрал второе?
— Да, хотя довольно скоро развелся с женой. Но и после развода он продолжал выделять деньги на воспитание сына. Микис вырос крайне испорченным человеком. Будучи совершенно аморальным типом, он решил заняться политической деятельностью.
— Подался на политическую арену? — спросила Флавия. — Это не самое плохое поприще для безнравственного человека.
Георгос скривился:
— К несчастью, вы ошибаетесь. Он связался с самым радикальным крылом правых националистов — в сравнении с ними ревнители бывшей военной хунты кажутся беззубыми либералами. Он обещает навести в стране порядок, установить жесткую дисциплину и выдворить иностранцев. А по-моему, он просто хочет доказать свое превосходство отцу.
— У нас националисты тоже набирают силу. А какие лозунги они выдвигают в Греции?
— Да все то же самое. Долой славян, долой арабов, долой иммигрантов. Призывают установить в стране жесткую дисциплину и вернуть людям понятие истинного патриотизма и порядка. В общем, обычный компот, но Микис пытается увязать его с нашим великим историческим прошлым.
— С периодом расцвета Афин?
— Боюсь, что нет, — сказал Фостиропулос, отсыпав в ладонь орехов из чашки и закидывая их в рот.
— Подождите, не говорите. Александр Великий. Он хочет завоевать Персию.
— Слишком амбициозно даже для такого экстремала, как молодой Харанис, — засмеялся грек. Одним глотком он допил шампанское и снова наполнил бокал. — Нет, он обращается к временам христианской империи — к Византии. Он бредит переименованием Стамбула. Если Ленинграду вернули название «Санкт-Петербург», то почему бы и Стамбулу не стать вновь Константинополем?
Фостиропулос собрался отсыпать еще орехов, потом передумал и опрокинул в огромную ладонь всю чашку. Переправив орехи в рот, он принялся шумно жевать, с улыбкой глядя на Флавию.
— У него далеко идущие планы, — сказала итальянка, отводя взгляд.
— Как я уже сказал вам, сейчас в мире на первый план снова выходят старые ценности. И вы напрасно не придаете этому значения — история, религия и мечты о славе по-прежнему занимают умы многих людей.
— Вы пытались каким-то образом нейтрализовать молодого Хараниса?
— Официально нет. Тем более что он по-прежнему находится под защитой своего отца, задевать которого весьма нежелательно. А неофициально я скажу вам вот что: несколько месяцев назад в Фессалониках сожгли пятерых мусульман, и мы уверены в причастности к этому преступлению команды Микиса Хараниса. Его партия немногочисленна, они пока не имеют власти, но с каждым годом их полку прибывает. И это сильно нас беспокоит.
— Вам известно местонахождение Микиса Хараниса?
Фостиропулос покачал головой:
— Знаю точно, что в Греции его сейчас нет. Три недели назад он слетал на три дня в Лондон, потом вернулся в Афины и исчез из поля зрения.
— Опять отправился в Лондон? Фостиропулос кивнул.
— Вас это интересует? Почему?
— Мне пришла в голову одна мысль. Вы не могли бы оказать мне услугу?
— Конечно.
— Не могли бы вы выяснить, какие именно картины из коллекции Хараниса вызвали подозрение у директора национального музея?
— С удовольствием, — улыбнулся грек и посмотрел на часы. — Что-нибудь еще?
— Мне бы пригодилась фотография молодого Хараниса — только хорошего качества. Не такая расплывчатая, как у нас.