На телеграфе она не упустила из виду личное: узнать у чиновника и о времени возможного получения ответа; поинтересовалась и о телеграфной связи корпуса с тылом через Псков, а также и о новостях из действующей армии. Вполне удовлетворенная ответами услужливого и симпатичного старика-телеграфиста, она в конце концов ласково поблагодарила его и улыбнулась первый раз за две недели одинокой жизни в Старой Руссе. Почувствовав облегчение и душевное спокойствие, она долго не задерживалась в городе, а поспешила вернуться к себе, в гостиницу «Россия», немного закусила и прилегла на диване отдохнуть.
Так долго она отдыхала, но очнулась от глубокого и спокойного сна, когда в комнате начинало уже темнеть, а в коридоре происходил какой-то шум спорящих мужчин. Она быстро поднялась, открыла дверь и увидела почтальона и швейцара, спорящих о каком-то жильце с двойной фамилией. Было семь часов вечера.
— А какая же там у вас двойная фамилия? — поинтересовалась и Людмила Рихардовна.
— Казбегорова-Цепа, и адресату есть телеграмма, мадам! — почтительно ответил почтальон.
— Ведь такая же двойная фамилия — моя… Дайте-ка телеграмму сюда, — с улыбкой произнесла она волнуясь и дрожа всем телом, с трудом расписалась в принятии ее, дала почтальону хорошо на чай и ушла в комнату, вновь заперев на ключ дверь, в то время как швейцар бросил ей вдогонку извинительное слово «простите», «я и забыл».
Телеграмма была от Давида Ильича из действующей армии: «Старая Русса. Гостиница Россия. Людмиле Казбегоровой-Цепа. Послал тебе три письма, родителям два, ответов нет. Нахожусь в том же корпусе, жив здоров. Сильно скучаю. Езжай ко мне в штаб. Сегодня вечером посылаю тебе Филиппа как проводника. Захвати съестных продуктов. Здесь очень трудно что-либо достать. Целую. Дэзи».
— Милый мой! Он так же страдает! — вскрикнула Людмила Рихардовна, окончив чтение телеграммы и бросившись на диван головой в подушку, сильно заплакала. Ее охватила радость, радость, какой она как бы никогда еще и не переживала в своей жизни; и это еще больше увеличивалось, когда вспомнились ей несправедливые упреки мачехи и грязные намеки прапорщика Брега и полицеймейстера Дожи.
— Они христопродавцы! Они согласны распять меня, выбросить на поругание всего общества, как и многих патриоток, порядочных, интеллигентных женщин из знати в Великой России… Этого-то им и не удастся сделать со мной: дорогой мой муж и на сей раз спасает меня…» — думала Людмила Рихардовна, и от этого ее плач еще больше увеличивался, доводя до границ истерики. Вся ее красивая фигурка находилась как бы в воздухе, подпрыгивая на диване при каждом взрыве потока горячих слез.
В комнате было уже совершенно темно, как она лежала на диване и почувствовала на своих щеках мокрую и холодную подушку. Достав у себя на груди крестик, она перекрестилась и много раз поцеловала его. А затем опустилась около дивана на колени и долго молилась Богу, как только могла молиться, а закончив, перешла в кровать и скоро вновь заснула не раздеваясь, не обращая даже внимания на доносившиеся из ресторана гостиницы песни пьяных голосов мужчин и женщин, крик и шум танцующей публики под звуки духового и струнного оркестров.
Несмотря на голод, нищету и полное опустение, местный исполнительный комитет города Старая Русса все же нашел возможным устроить в ресторане той же гостиницы банкет и танцевальный вечер в честь приехавших из Петрограда «товарищей» нелегального Совета депутатов: Брега, Капы и Дожи. Два оркестра и хор цыган были гвоздем их вечера. Игра и танцы чередовались с хором. Но порядочно выпившие приехавшие «товарищи гости» снова возобновили свой разговор, начатый ими днем в комнате Людмилы Рихардовны. Им было все равно, о чем бы только ни говорить, лишь бы поддерживать свою партийную компанию.
— Я знаю, — притворно и самоуверенно начал было Дожа, — вам, столичным жителям, кажется, что здешние порядки — что-то особенное. Горько ошибаетесь! Правда, у здешних женщин есть свежесть, но нет — шика… нет, как бы это сказать, нет искусства к красоте, к художеству.
Мгновенно Брег оживился, у него заблестели глаза и изменился голос:
— Да, конечно… Но все это надоедает в конце концов… У наших петрогражданок нет фигуры: худые, тощие, как какой-то комок нервов; а здесь — дело другое: свежесть, спокойствие, выдержанность….
— Это-то так, — незаметно оживляясь, согласился Дожа и самодовольно стал крутить себе усы.
— Да, самое главное ведь у женщин — фигура, грудь! Женщина с плохо развитой фигурой для художника не существует! — заключил Брег, закатывая глаза, подернувшиеся беловатым налетом от пьянства.