— Да, вы правы, хозяин! Ночью я уезжаю, прикажите подать мне ужин и счет.
— Хорошо! Все будет готово сию минуту, — ответил хозяин чайной и торопливой походкой вышел.
«Вот где идет усиленная обработка масс и превращение народа в послушное стадо, обезличивание и полное порабощение его идей и тем; затемняют чувства к родине и к религии превратными убеждениями…» — подумал Казбегоров и принялся за ужин, принесенный зрелой девицей с красным бантиком на груди.
Поужинав и расплатившись с хозяином, полковник Казбегоров вышел на станцию к отходу поезда. Ему нужно было ехать в Старую Руссу; дела по поручению комкора закончены были все.
С чувством неизбежности — скоро быть «частным», «свободным» гражданином — он ради любопытства при отходе поезда выпрыгнул, что называется, в вагон-теплушку, набитую куда-то едущими все теми же серыми, измученными бессонными ночами и голодом людьми, одетыми в старые и порванные шинели и серые папахи.
«Вероятно на юг, за продовольствием, мешочники», — подумал он.
В вагоне холодно; печка хотя и есть, но трубы нет; в окнах стекла разбиты. Все тыкают, стучат ногами, прыгают, трут руки и косо поглядывают на печку. В такой-то обстановке он и сделал свой первый пробный «гражданский» переезд до Старой Руссы в течение полутора часов и сию же минуту отправился на место, в госпиталь «лечиться у врача Капухи».
Врач Капуха был аккуратен. В комиссию 5 января 1918 года он действительно представил человек тридцать бывших еще молодых солдат и человек десять офицеров, в том числе и полковника Казбегорова. Освидетельствование у них, солдат, проходило как-то быстро, без особых мнений отдельных членов комиссии, и первым вышел в коридор денщик Филипп Кабура; он быстро осмотрелся и, заметив группу офицеров, хотя и без погон, молодцеватым шагом подошел к своему полковнику и тихо, в вежливой форме доложил:
— Меня признали негодным и уволили совсем от службы по болезни.
— Хорошо, Филипп! Обождите меня, вот здесь постойте, — так же тихо ответил полковник и заговорил совершенно на частную тему со старым генералом без погон, стоявшим около него сбоку.
В группе офицеров очередь полковника Казбегорова, к сожалению, оказалась последней. И он, предчувствуя что-то недоброе, немного приуныл и задумался над судьбой несчастной; вспомнилась ему Кубань, аул и весь родной край, а также и та борьба из-за идей, которая так много требует человеческих жертв. Но в этот-то момент дверь в комнату комиссии неожиданно отворилась, и его пригласили войти.
Состав комиссии представился довольно пестрый: врач Капуха и еще каких-то два выборных врача, по «носам» их видно было, что они оба из ротных фельдшеров, дальше — две женщины-врача, с красными бантиками на груди, приколотыми к халатам, и три представителя от комитетов, также с красными бантиками у петлиц тужурок. Приказано немедленно снять верхнюю одежду и тужурку, что полковник не замедлил исполнить. Осмотрели его кругом, пощупали, каждый член комиссии по очереди, послушали его сердце и… о ужас! Врачи-мужчины признают полковника негодным к службе, женщины же врачи, наоборот, — вполне здоров, годен…
Начался открытый спор и демонстрация состояния его нервной системы: на вытянутых горизонтально руках уложили ему на пальцы лист папиросной бумаги: дрожит, и очень сильно. Тихое совещание и конечная система: голосами шести мужчин врачей и представителей от комитетов полковник Казбегоров признан также негодным к службе «комиссарам» и освобожден «бессрочно, в отпуск по болезни». Женщины-врачи покраснели, и одна из них, смазливенькая девица, решительно заявила протест: