А что ведущее в нашем «нутре»? Может быть, то, что, озолоти нас, мы все равно не смогли бы жить в мире, где заводами и банками, полями и лесами владеют единицы, как не смогли бы есть из помойки, даже если бы вперемешку с помоями лежали шашлыки по-карски!
Это потребность в справедливости, уже перешедшая из высших идейных корковых сфер в плоть каждой клетки, в безусловный, наследуемый рефлекс: едим только из чистых тарелок. Идея низвергнута от высшей нервной деятельности до безусловного рефлекса, тем самым поднята над временем, над поколеньями! Опять парадоксальность! Но если парадоксами раскрываются глубины новых идей, то какие идеи раскрываются мною — ведь я типичный парадокс?..
Неудача опыта, крушение надежд, болезнь, «желтенький носик», обвязанные руки, свадьба жениха — скопище несчастий, а я… Я недоговариваю… Боюсь, ребята не поверят…
В середине нашего века говорили слишком много хороших слов. Не надо деклараций… Надо, чтоб сами увидели. Только тогда поймут. Не руки горят — мозги… Я хочу, чтоб обязательно поняли и такие молодые, как Нелька, и такие сверстники, как Васек.
Через неделю я выйду из больницы и снова помчусь в погоню за предательским и возлюбленным мною крошкой нейтрино, и мне уже будет не до Нельки и Васьки… Но за эту неделю я должна убедить… Со сверхзвуковой, нет, со сверхсветовой, фантастичной скоростью ринуться, нагоняя прошлое… Зачем?.. «Во имя будущего»… Из меня так и скачут лозунги и штампы. Я парадокс, проштампованный насквозь… Но, черт побери, не такие уж плохие штампы были пущены в дело! Штампуйте мне душу насквозь и глубже, но, чур, я сама выбираю штампы! И все же я рада, что сорванец-прабабка окрестила меня нештампованным именем — Маланья.
Так с чего же мне начать свой «сверхсветовой» полет в прошлое? Начать надо с той минуты, когда началось настоящее и будущее. Но оно жило во мне всегда. Даже когда я плясала буги-вуги… Но, может быть, впервые конкретно и ощутимо оно встало передо мной, когда метель занесла меня в Топатиху. Значит, начинать надо с Топатихи…
Нет. За день до нее….
Мы с Борисом раздобыли билеты на сессию Академии наук. Был мраморный лепной зал академии и деревянные, почти колхозного образца, маленькие ложи, нафаршированные корреспондентами, прожекторы, нацеленные на лысые головы маститых.
В перерыве шеф задержал нас с Борисом и с ходу познакомил с Великим Молчуном. У него левый глаз чуть у́же правого и все лицо слегка асимметрично, как у охотника, который привык целиться. Лицо охотника, в прическе «академик женится» — последняя прядь волос с тщательным, но тщетным боковым начесом на лысину.
— Вот это и есть та самая Маланья Ильменова, — сказал шеф. — А это тот самый Борис Андропов.
— Читал ваше сообщение. В последней части интересны оба варианта решения.
— Эти два варианта чреваты двумя диссертациями, — сказал шеф.
— Возможно, — уронил Великий Молчун.
Когда мы отошли, Борис шепнул:
— Считай, диссертация у нас в кармане.
А меня уже окружили:
— Привет «почти Жолио-Кюри»!
— Счастливейшая из женщин! Такая молодая, такая красивая, такая ученая и с таким благословением самого Молчуна.
— И с таким женихом вдобавок!
— Почти Жолио-Кюри!
Это сказал мимоходом со своей колокольни Андрей Евгеньевич, отец Бориса. Он всех выше и всех интересней. У него тонкое, точеное лицо, а над ним царит купол черепа, голый и совершенный, как точнейшее архитектурное сооружение, отмеченный двумя-тремя пушистыми волосками. Голова марсианина.
Рядом с ним мелькнул Глоба, и, как всегда, я не могла не оглянуться на него.
— Опять ты загляделась на старика, — укорил Борис. — Что тебя в нем привлекает?
— Губа, — точно ответила я.
Когда моя племянница, маленькая Натка, слушает очень интересную сказку, она затягивает нижнюю губу под верхнюю и в забывчивости оставляет ее так. У Глобы вот такая же, по-детски позабытая не на своем месте губа и почти тоскливая мудрость взгляда.
— Бойся его! — сказал Борис. — Он, как спрут, засасывает наивные души в нищету и безвестность экспериментальной физики.
Больше ничего не случилось за день до Топатихи… Нет, был еще один мимолетный разговор дома за час до вылета.
Я с предками осматривала мою комнату, переоборудованную к свадьбе. Я привыкла жить в ней одна, и мне странно было думать, что в ней поселится Борис.
— К нему я привыкну, — сказала я. — Но куда он будет вешать брюки?
Мысль о брюках, аккуратных, узеньких, со складочкой, висящих в моей комнате, почему-то раздражала меня.