Отец взглянул из-под очков.
— У твоей матери эта проблема не возникала…
Мать, конечно, тут же ударилась в воспитательные воспоминания:
— У нас было два гвоздя за дверью вместо вешалки.
— Была и еще одна причина, — вставил отец.
— Он хочет сказать, что я готова была повесить его рваные брюки в передний угол и молиться на них. Как ни странно, но это действительно было. — Мать вздохнула и поспешно пересела на своего конька: — Что ты о себе воображаешь в конце концов? Только и есть что свеженькая да долговязая: И ненадолго. Ведь тебе двадцать шестой. Вы с Юлькой обе в отца. Давно ли ей пели в оба уха: «Ах, стильная!», «Ах, перламутровая!». А теперь только и есть что остренький носик да туфли размер тридцать восемь. Юлька хоть успела выйти замуж, народить детей. А ты?! Брюки ей, видите ли, помешали… Наскучит Борис твоими фокусами и плюнет на тебя… Сиди тогда в старых девах с острым носиком. Кого тебе еще надо? Из чудной семьи. Талант, красавец!
— У него отец красивее. Борька какой-то кудрявый… Но ты не огорчайся, — утешила я мать. — Облысеет — похорошеет.
А через час я вылетела в командировку, из-за метели самолет сел на запасной аэродром, и я заночевала в Топатихе, обыкновенной затерянной средь снежных полей русской деревне…
Там меня и «перевернуло»… Там началось и «настоящее и будущее»…
Я прибежала в сельсовет и в трубке услышала голос Бориса:
— Лана! Сам Великий Молчун на весь зал заявил о нашей работе! Так и сказал: «Разработки вашего раздела «позитрон — электрон» хватит на двух диссертантов!» Лети в Москву! Немедленно! Смотри — раздумаю «женихаться».
Слова «позитрон — электрон» с грассирующим Борисовым «р» и ироническое «женихаться» вкатывались в прокуренную и затоптанную комнатушку сельсовета, как посланцы из другой галактики.
Я засмеялась:
— Еще что ты раздумаешь — «почти Жолио-Кюри»?
Он рычал:
— Опоздать и на наше совещание, и на сессию академии! Застрять в какой-то Топатихе! Надеюсь, на свадьбу ты не опоздаешь?
Я ответила в тон:
— На свадьбу как раз опоздаю!
Под слепящим солнцем снега ночной метели были диковинно тихи и пышны. Каждая снежинка еще жила сама по себе; каждая еще лежала воздушно, почти на весу, искрясь и чуть касаясь других острыми на морозце гранями.
«Еще не сугробы, — подумала я, по-Юлькиному ощупывая слова. — Сугробы слежавшиеся… плотные… Еще снега… снега… Я и не видела таких снегов!..»
Воздушные, чистые, без единой вмятины, они пели под ногами в тишине малолюдной улицы. Воздух, настоянный на них, оставлял на губах вкус ключевой воды.
Избы под снежными нахлобучками уютно сидели по оконницы в снежных гнездах, и только дым столбами уходил в голубизну.
Хорошо было идти без цели мимо этих домов, под солнцем, ярким, близким и неторопливым.
А в академии уже вечернее заседание. Мне вновь представился многолюдный мраморный зал, маленькие ложи, нафаршированные корреспондентами, юпитеры, сиянье больших лбов, увеличенных лысинами, иногда стыдливо прикрытыми боковыми начесами, — Борис называл эту прическу «академик женится».
Вспомнился Великий Молчун. Его манера, словно целясь, приподнимать левую бровь и щурить левый глаз. Охотничье асимметричное лицо. Пойти к нему в институт? Дистиллированная чистота кабинета.
Нет, в экспериментаторскую. «Пропасть в безвестности». Меня тянуло именно к Глобе — Малышу. Видеть, наблюдать, проверять, ошибаться, искать, находить…
Я представила Малыша — яркую синеву глаз и смоляные брови под седой шевелюрой. И нижнюю губу, как у Натки. И красные руки прачки. Но не отмытые. Лучевая краснота!
Снега пели, а я фантазировала: «У циклотронов десятки безвестных, как те, и бескорыстных. Лысеющие лбы и красные руки… Когда-то Мария Кюри показала такие же красные руки Эйнштейну. Вот она, ваша E = MC2. Энергия равна массе, помноженной на квадрат скорости света…» Пьер и Мария Кюри тоже были «тихие» физики со своим сараем в качестве лаборатории и заводскими отбросами в качестве лабораторных материалов.
Не от снежной ли тишины одолевают меня нынче мысли о «тихих» физиках?
За деревней начинался лес. Темные ветви деревьев были пышно и густо оторочены белым. Снег, забившись в надкорья, с подветренной стороны сверкал на солнце.
Вокруг пня петляли заячьи следы. Я смела с него лапником снежную папаху и удобно уселась.
Весь мир в белой оторочке, в пышности непримятых снегов был обновленным и тихим.
Может быть, поэтому мысли, разбегавшиеся в сутолоке обычных дней, сейчас так отчетливо овладевали мною?