Синь воздуха насквозь прострочена алмазной нанизью. Звон… в воздухе…
Первые рябины от водоклева на пышных сугробах редки и глубоки. На слепящей глади снежного наста тени от деревьев были синими и резкими, как ледовые трещины.
Блеск тончайшего слюдяного наста, синие тени на нем, алмазная нанизь и звон в воздухе — таков этот первый день весны!
Заслюдяневшие, слепящие сугробы под деревьями еще в крупных рябинах от капели, но ветви и стволы уже свободны от снега. Только с крыш еще каплет, и, дробясь, падает сосулька.
В мелких поветьях внутренняя влажность, бархатистая весенняя чернота, а в стволах и ветвях уже чувствуется на солнце сухость.
Стволы сосен под солнцем вызолочены, а зелень их — умытая, какая-то вся обрадованная и высветленная.
И все это под весенним слюдяным сиянием сугробов.
В аллеях начинает подтаивать, а у калитки пробилась к солнцу рыжая земля, и наша собака Мегги с большим интересом ее вынюхивала.
Весь день капель с крыш.
Под сиянием тронутых наледью сугробов зеркальная голубизна неба, сухость полей. По-летнему суховатое золото стволов и резкая голубизна граненых теней на этом примятом, кое-где заслюдяневшем снегу. Днем на солнце первые лужи, по утрам — первые сверкающие на солнце наледи на их месте.
Снова день ослепительной весны.
Март-капельник на исходе. Начинается март-протальник. Уже нет алмазной нанизи и нет звона в воздухе.
Зернистой стала поверхность чуть осевших сугробов. Блестят они не меньше, но по-иному, словно присыпали их жемчугом-крупенью.
Весна сугробов, рябых от капели; сугробов, хрупких и заслюдяневших, окаймленных чернью; сугробов, по хрупкому насту отмеченных синими, четкими извилистыми тенями безлистных деревьев.
Непередаваема голубизна воздуха и прозрачность неба, его алмазный блеск и алмазная твердость.
Еще нет ручьев, но есть разводья, сверкающие на солнце, есть первые проталины на солнцепеке.
Всюду на дорожках голубые ростепели, и всюду сверкающее в них солнце, и всюду — под ногами, в мочажинах, в стеклах — небо!
К вечеру водостоины застывают и превращаются в скользкие леденицы.
Заслюдянели, охрупли, осели сугробы, и сотни невидимых прежде тычинок проглянули на полянки.
Тычинки, хвоинки, чешуйки… Опадает зимняя зяблинка, облетает морозобой.
…Проступает влажная чернота земли, словно вставленная в слюдянистый блеск сугробов…
…Всюду серебро с чернью…
День щедрился бабочками. Коричнево-рыжие, в цвет сосен и первых проталин, вились они над сугробами.
Все больше разводьев и ростепели. В полдень они слепят сотнями отраженных солнц, а к сумеркам застывают сплошными леденицами.
Кое-где сочатся ручьи тонко и робко. На солнечном взлобке обнажились кромки земли и корзина над розами.
Потрясающий закат — черные силуэты сосен на небе — прозрачном, рубиново-алом…
А когда закат погас и наступил час светлого неба — черные силуэты сосен на чуть зеленоватом, прозрачном, непередаваемом небе.
«Ни слепоты, ни страха». Надо писать железно.
А где его взять — железо?
Надорваны силы — физически, психически…
Продолжается весна света, весна сугробов, но еще не пришла весна ручьев.
Капели уже нет. Сухи и ярко-зелены сосны, бесснежны бархатно-черные ветви лиственных деревьев. Та же кристальная синева воздуха, но уже не те сугробы. Темные, осевшие, зернистые из самой глуби снегов. Первые узкие проталины на солнцепеках влажны. Кое-где на прочищенных тропках, где мало снегу, в полдень тихо, стоит такая же не ожившая, не заговорившая вода, превращаясь в бугристую наледь к вечеру.
Праздник ранней весны, праздник света и голубых граненых теней ушел.
Нет ни заслюдяневшей, ослепительной глади тронутых первым солнцем сугробов, ни синих, отчетливых, как трещины на слепящей глади, теней деревьев. Вместо черни на серебре — грязь.
Ушла и весна капелей. Сухи крыши и ветви.
На исходе весна сугробов. Мятые, грузные, охрупнувшие, влажные и зернистые до самых глубин своих — сугробы еще обильны, но слабы и непраздничны.
Нешироки еще первые проталины, тихи, неговорливы первые мелкие водостоины, но разливаются они все шире и лишь поздно вечером превращаются в наледь.
С реки стаял снег, и проступил льдистый водный цвет.