Первое, что вижу за окном, — багряные, прозрачные на свету листья винограда. Дивная осень. А с полудня дождь.
«…надо иметь ясное представление о том, что из всего этого получится, и надо иметь совесть, такую же абсолютно неизменную, как метр-эталон в Париже, для того, чтобы уберечься от подделки…» (Хемингуэй).
Совесть, если она неподкупна, скажет одно: делай! Не ищи оправдания в равнодушии других, в клевете врагов, в изнурительной болезни, в слабости друзей.
Делай! Украшай землю и жизнь! Сей хлеб, если ты агроном, строй ракеты, если ты ракетчик, борись за большую правду, за добро и справедливость, если ты писатель!
Делай!
И ни в чем не ищи себе оправдания, если делаешь плохо.
Еще горят и белеют гладиолусы. Несколько отважных роз еще силятся раскрыть бутоны. Еще стоят доцветающие флоксы, табаки, космеи… Еще в полную силу цветут георгины.
А над всем этим туман, туман… На столе гладиолус «Наша любовь».
Прощай, лето!
Ушло лето.
А хотелось бы сказать ему:
«Остановись! Ты так прекрасно».
Потемнели от дождя милые мои сосны, все стоят так же они в круговой охране, но вместе с летом отлетает и спокойствие…
Тревоги, тревоги, печали. И боль в сердце…
Снова на пороге болезнь с невозможностью двигаться, действовать. А как много могла бы я, и как я хочу много сделать.
Прохладный, кристально ясный день. Весь в живом золоте берез.
В лесу все переливы желто-багряных тонов. От орешника, жасмина, светлого золота берез до каленого багрянца вишен. Прелестнее всего молодые березки — не потеряли ни одного листа, полнолиственные и насквозь позолота. Это сквозное, трепетное живое золото оттеснило все. Даже сосны, мои неизменно прекрасные великаны как бы отошли в сторону.
В саду листопад… Листья золотые, багровые, багряные, с выгнутыми спинками, шуршащие…
Под ярким теплым солнцем рдеют гладиолусы, доцветают флоксы, царят махровые, полные силы георгины и вовсю цветут нежнейшие космеи.
Кое-где время от времени неторопливый полет отживших листьев.
И всюду — в высоте, в воздухе, на земле — переливы золотых, багряных, рыжих красок.
…Золотой, бронзовый, багряный мир под тихой синевой.
В лесу вспыхнули березовые костры. Всегда березы сливались с зеленью леса, а сейчас вдруг выступили вперед — насквозь золотые, полнолиственные, белоствольные. Сосны, неизменно прекрасные, отступили перед их золотой красотой. Багрянец вишен, желтизна орешника — все меркнет перед их светлым-светлым, новорожденным золотом.
Молодое золото берез. Молодой день, полный бодрой, солнечной свежести, тепла, живительного кислорода.
Вьются, поблескивая в нитях, паутинки. Кружат пчелы, тяжело взлетают коричневые, лакированные божьи коровки.
Ночью вызвездило, а к утру лег первый иней.
В полдень снова почти горячее солнце, и тишь, и синь… а цветов уже нет.
Сразу поникли вчера еще пышные, живые, упругие, а сегодня тряпично-вялые космеи. В нераскрывшихся колосьях гладиолусов появилась мертвенная прозрачность подтаявшего льда. Сразу повяли, одрябли, сникли вчера еще царственные георгины.
За одну холодную ночь сник и отцвел наш сад.
А деревья, побитые морозом, теряют листву… Всюду палые листья. Еще живо сквозное, светлое золото берез, еще жив каленый багрянец вишневой листвы, еще красноваты резные листья рябины. Но все гуще бурый шуршащий ковер под ногами и больше черных ветвей в высоте.
И весь день под ярким и теплым солнцем опадают, летят неторопливо, легко ложатся на землю осенние листья.
Падали сочные, зеленые, без желтизны огромные каштановые листья.
…Лесная опаль…
На столе последние розы — нежно-розовые, словно дремлющие на листе, белая и черно-красная…
В вазах хризантемы, подобно георгинам, гладиолусы, космеи…
Туманит…
На «Мосфильме» нам сказали про наш фильм:[18] «Вы сами не знаете, что вы сделали!»
Воображают, что это интуиция! Я знаю всю азбуку этого от «а» до «я», до твердых и мягких знаков.