Душевный опыт писателя, приобретенный за эти годы, не только в том, чтобы поднять и раскрыть всю боль противозаконностей, связанных с культом личности. Душевный опыт писателя прежде всего в том, чтобы впредь не обмануться, не ошибиться, не быть обманутым, не обмануть, не умолчать, — в том, чтобы уничтожить почву, на которой мог возникнуть культ личности или явления, ему подобные.
Вот почему литература, трактующая отвлеченно, «вообще» о плохом и хорошем (о бабе-яге и мальчике с пальчике), вообще о любви, вообще о справедливости, кажется мне «мальчиковой», «подростковой».
Вот почему мне думается, что сейчас, как никогда, нужна литература зрелого мужества, литература глубокого социального исследования. Я думаю, нужна бальзаковская сила в остроте социального исследования, проводимого через анализ человеческих душ.
В бальзаковских традициях работали многие русские классики, в его традициях работают и многие прогрессивные писатели Франции. К сожалению, я мало знаю французскую литературу. Но такие, хорошо известные и мне, и миллионам советских читателей книги, как романы Л. Арагона и цикл «Нейлоновый век» Эльзы Триоле, написаны со стремлением к широким социальным обобщениям.
Я знаю, что, несмотря на то, что со времени разоблачения культа личности прошли годы, до сих пор есть, находятся противники этого смелого шага.
Такие люди считают, что если уж нельзя повернуть историю вспять и вернуть разоблачение обратно, то необходимо хотя бы умолчать о нем.
Я не раз спрашивала себя: кто эти люди и чем продиктованы их стремления?
Иногда это мечтатели, слабые души, которым жаль своих привычных иллюзий.
Иногда это трусливые души, которых пугает смелость сделанного шага.
Иногда это чиновники, которые удобно устроились еще в те годы и которым перестройка грозит потерей удобств, тревогами.
Чаще всего это люди, которым потребность умалчивать, скрывать, недоговаривать, носить удобные розовые очки вошла в плоть и в кровь…
Весь день перемены — то крупно, слитно валит снег, метельно кружась, то разъяснивает.
На исходе март, а еще ни капели, ни проталины.
Лишь на южной стороне сугробов местами ледяная корочка.
Ветер.
Вчера составляли план садовых работ. В небогатом, но ярком цветении азалия.
Ветви орешника в вазах еще не лиственеют.
Снегопад, метель.
Крупные и влажные хлопья мечутся под ветром.
Не снегопад — снеговал!!!
Густо падают белые хлопья, крупные, тяжелые, вихрятся на лету.
Стоит перестать снеговалу, и начинают под ветром осыпаться тяжелые снежные шапки с ветвей и крыши. Осыпаются непрерывно — то хлопьями, то густой россыпью, то снежной пылью. И все еще ветви, поветья в белых шапках и в оторочке.
Белизна. Белизна…
Весь день сад за окном — будто за густым марлевым пологом. Пышны сугробы.
В полдень, впервые за много дней, чуть проглянуло солнце. И вместе со снежной опалью за окном первая капель с сосульками.
Ветер. И снег, снег, снег…
День капели.
Первый день густой, сильной капели. С крыш даже не каплет, а течет, как в дождь, — почти непрерывные тонкие струйки за окном — так рыхл снег, так силен внезапный прогрев.
Как бесконечно радостен Максим, облегчая мои мучения, счастлив каждой моей улыбкой, каждым улучшенным биением сердца, как терпелив и кроток к моим больным капризам, и весь светится, когда я зажгусь замыслом, созревшим в его чистом мозгу, или хотя бы одобрю этот замысел!
Вспоминая годы, прожитые с ним, одно повторяю: есть божественное в сердце человека!
Я гублю его — он живет в непрестанном трепете за меня, в ежедневной томительной гонке за врачами, лекарствами, кислородными баллонами, уколами. И нет у него спокойного дня. Но когда я говорю ему, что надо хоть ненадолго разъехаться, чтобы он отдохнул от меня в Дубне, где его работа, его тема, в Москве, в Сочи, где угодно, чтобы он хоть немного отдышался от этой страшной больничной, многолетней атмосферы, он стоит у кровати и твердит: «Ни на день, ни на полдня… Только рядом…»
У меня часто не хватает сил скрыть боль, сдержать болезненную раздражительность, быть терпеливой и терпимой. Моему единственному любимому и единственной радости моей, мужу моему, я так мало могу дать! Как ни страшен, ни сложен мир, но человек бывает человеком, и тогда он бог.