— Мы объяснились… Я ему говорю: «Почему ты ко мне не подошел, когда я стояла на кухне?» А он говорит: «Я шел рыбачить, у меня в банке были черви, а ты боишься червей». А я ему говорю: «Ты мог поставить банку на землю». А он мне говорит: «У банки плохая крышка, и черви могли бы расползтись». А я ему говорю: «Значит, тебе твои черви интереснее меня?» А он говорит: «Ничего подобного».
— Вот, — сказала Альвик и протянула Насте записку.
Настя прочла записку и авторитетно заявила:
— Значит, он тебе официально объяснился. Теперь ты тоже должна ему объясниться. Знаешь что? Давай напишем ему ответ стихами!
— Стихами?!
— Да. Взрослые всегда так делают. Мирон Семенович из спиртзавода пишет моей маме во-от такие стихи. — Настя развела руками. — Я сама читала. Стихами гораздо интереснее. Ты какие знаешь стихи?
Альвик подумала.
— Я знаю «Ищут пожарные, ищет милиция…».
— Это не подходит. А еще что ты знаешь?
— «Я волком бы выгрыз бюрократизм», — продекламировала Альвик, запинаясь, но с выражением.
— Это вовсе не подходит. Надо про любовь.
Альвик стала думать. Ей хотелось найти веселое и таинственное стихотворение про любовь, но такого не было.
Она с надеждой взглянула на Настю.
— Ладно уж. Так и быть, — сказала Настя. — Я тебе что-то покажу. Только ты дай мне слово, что никому не проболтаешься. А то знаешь, какие у нас ребята. Они так засмеют, что из лагеря сбежишь!
— Честное пионерское, я не проболтаюсь!
Настя принесла из палатки маленький альбом с алым сердцем на желтой обложке. Листы альбома пожелтели, а буквы стерлись от времени.
— Это еще мамин альбом. Когда она была в гимназии.
Альбом был секретный, и стихи в нем были секретные, а потому особенно интересные. Если бы они не были секретными, то показались бы Альвик смешными, но сейчас за каждым словом чувствовался тайный смысл, и Альвик смотрела на альбом расширенными от любопытства глазами.
Здесь были непонятные стихи про Марусю, которая отравилась, и загадочная песенка про шарабан. Подходящих стихов не было.
— Может быть, это? — с сомнением сказала Настя.
Альвик прочла:
Лицо Альвик приняло жалобное выражение.
— Настя, но я вовсе не люблю его, как ангел бога! И потом, никакого бога нет.
— Ты не понимаешь! — рассердилась Настя. — Ведь это стихи! В стихах все не как в самом деле, а как наоборот.
— Я не хочу наоборот!
После долгих пререканий Альвик написала по-своему:
«Я тоже люблю тебя, как хорошего пионера».
С запиской в руках она побежала разыскивать Ваню. Он сидел на большом пне и плел сеть.
Альвик отдала ему записку. Пока он разворачивал и читал, она стояла рядом, смотрела на него во все глаза и подпрыгивала на месте от любопытства и нетерпенья.
В кустах показалось сердитое лицо Насти.
Настя хмурилась и махала руками. Альвик подбежала к ней.
— Дура! Когда мальчик читает твою записку, то совсем не полагается стоять рядом с ним и таращиться на него что есть мочи.
Через полчаса всем лагерем пошли за земляникой.
— Альвик! Альвик! — позвал Ваня. — Иди сюда. Здесь много! И крупная!
На опушке, где начиналось поле и стояли черные пни, стлался земляничник. Перезрелые исчерна-красные ягоды с крупными зернышками на поверхности сами просились в рот, но Альвик не ела их, а собирала для мамы. Лучшие ягоды она рвала со стебельками и связывала в букетик.
— Ваня, смотри, стрекоза!
Муравьи тащили большую золотисто-зеленую стрекозу. Стрекоза была мертвой, но крылья у нее были такие большие и легкие, что все время вздрагивали, как живые. Стрекозу они положили в корзиночку поверх ягод.
Когда корзиночка была полна, а земляничник опустел, Альвик предложила:
— Давай поиграем в «колосок-колосок».
Они нарвали колосьев, веток, листьев и уселись в тени. Альвик зажмурилась и тоненько пропела:
Ваня поднес колосья к ее уху и потер их друг о друга. Альвик вслушалась. В нежном шелесте чуть слышался тонкий, стеклянный звон.
— Овес! Овес! — радостно закричала Альвик.
Ржаные колосья шуршали ровно и сухо, звук осиновых листьев был хлопающим, береза шелестела мягко, а ветви сосен были самыми тихими.