Время до обеда промчалось незаметно. Наступил мертвый час — единственная неприятность лагерной жизни. Альвик лежала на животе, болтала ногами в воздухе и смотрела в открытую дверь. Девочки уснули, и разговаривать было не с кем. От желания бегать у Альвик зудело в подошвах. Она пробовала петь про себя и в такт танцевать лежа, то есть выделывать танцевальные па задранными ногами. Она пробовала читать про себя стихи и считать баранов. Чтобы уснуть, надо было закрыть глаза, представить стадо баранов и считать их: «Первый баран, второй баран». Этому научила ее Катя.
Мимо прошли Тамарка-пискля и молоденькая сердитая докторша.
— И что вы за народ, — говорила доктор сердито и жалобно, — то вы режетесь, то колетесь, то у вас занозы, то вам в уши заползет какая-то гадость. Второй месяц живу в лагерях — ни разу за ягодами не сходила. Ну зачем тебе понадобилась эта стекляшка, скажи на милость?
— Это чечки, — ответила Тамарка.
— Где ты ее взяла?
— А на свалке, когда в колхоз ходила.
— На свалке. Час от часу не легче. Анна Ивановна, они на свалку ходили, — возмутилась доктор и скрылась в домике, в котором жили малыши.
На дорожке показался маленький рыжий Прохор, брат Тамарки-пискли. У него были необыкновенные уши, большие, прозрачные, оттопыренные, нежно-розовые, как крылья бабочки. Он шел по вполне законному маршруту — туда, за умывальники, где виднелись деревянные будочки. Он хромал на обе ноги, ковыляя на разные лады, и видно было, что каждый шаг причиняет ему страшные страданья.
— Прохор, ты захворал? — спросила Альвик.
— Не, это я так… Чтобы не скучно!
Альвик рассмеялась такому способу развлекаться и живо сообразила, что она также имеет полное право отправиться по тому же маршруту, как и Прохор. Она вышла из палатки и не спеша отправилась за умывальники. Она шла, то прихрамывая по способу Прохора, то подпрыгивая на одном месте, чтобы продлить удовольствие. У нее были самые честные намерения, но по дороге ее подстерегало непреодолимое искушение. Она увидела голову Васи-радиста в его знаменитой огромной войлочной шляпе.
За этой шляпой Альвик охотилась вторую неделю. Сейчас Вася лежал в позиции, очень выгодной для Альвик. Все тело его скрывалось в палатке, из-под отогнутого края торчала только голова в шляпе и рука с книгой. Альвик затаила дыхание, обошла палатку сзади, подкралась к Васе, схватила шляпу и бросилась бежать. Вася помчался за ней.
В мертвый час нельзя было ни визжать, ни смеяться, от этого было еще смешнее. Смех душил Альвик. От сдержанного смеха у нее раздувались щеки, она сипела, шипела, и наконец, когда споткнулась и Вася стал нагонять ее, она не выдержала и пронзительно завизжала. Она мчалась и визжала отчаянно, с наслаждением. Тогда из палатки вышел Митя и посмотрел прямо на нее, отчего она сразу умолкла и замерла на месте. Митя прищурился, взглянул на небо, помолчал и сказал спокойно, с видимым удовольствием:
— Аля Викторова, за то, что ты не спишь в мертвый час, — одно ночное дежурство вне очереди. За то, что ты мешаешь спать другим, — второе ночное дежурство вне очереди. За то, что стащила чужую шляпу, — третье ночное дежурство вне очереди. Итого три дежурства вне очереди. Отдай Васе шляпу и можешь идти спать в свою палатку.
Мите было всего восемнадцать лет, но он был партизаном во время войны, имел ордена и хромал на левую ногу, поэтому Альвик отдала шляпу и беспрекословно побрела в свою палатку.
— Три дежурства? — спросила Катя. — Зачем ты визжала как зарезанная? И что этот Митя за человек? — Лицо Кати выражало мечтательное восхищение. — Всегда вырастает как из-под земли.
— Это потому, что он был партизанским разведчиком, — с гордостью объяснила Альвик.
После вечернего чая все занялись подготовкой к спортивному празднику, который должен был состояться завтра.
Возле невысокого холма расстилалась лужайка — ее выровняли, приготовили беговую дорожку, поставили снаряды — сделали «стадион».
На холме вырыли земляные скамьи и покрыли их свежим сеном.
Альвик заранее приготовила удобное место для родителей. Последние недели к ней приезжала одна мать, но она знала, что завтра приедут оба, потому что спортивный праздник — это день ее побед и триумфов, это — «ее праздник». В этот день и папа и мама приедут обязательно.
Наступил вечер. Босые ноги тронуло холодком. Небо поблекло, а зубчатая стена леса стала выше, темнее и строже. Выступили первые, еще бледные звезды.
Ваня горнил вечерний сигнал — «отбой».
Этот сигнал Ваня горнил особенно хорошо. Протяжные звуки, взлетев, опускались и мягко стлались на траву, на дальние холмы. Певуче, призывно, с глубоким переливом горн выговаривал: