Внизу за окном на голубовато-серых улицах сновали маленькие, черные фигурки людей. Он смотрел на них и вслушивался в обрывки фраз, долетавших из-за стены.
Все было любопытно и безразлично ему. «Как в кино, — подумал он снова. — Все далекое, мелкое, ненастоящее… Что же все-таки настоящее?»
«Настоящее» было прошлое.
Пять лет войны он жил будущим и во имя будущего, а теперь, когда долгожданное «будущее» пришло, он стал жить прошлым.
В большом зале студенты готовились к самодеятельному концерту, и оттуда доносились звуки скрипки.
Тончайшая нота, все повышаясь и дрожа, проникала в самую глубину, и каждый нерв вибрировал в ответ ей. Синцов любил музыку и стихи.
Стоя у окна, он перебирал в памяти четверостишия, отыскивал такое, которое полнее бы выразило его душевное состояние.
«Разочарованному чужды все обольщенья прежних дней», — вспомнил он и усмехнулся тяжеловесной торжественности и старомодности этой фразы
Это Есенин. Прелестно, но слишком женственно, общо, примиренно. Надо горше, конкретнее, сильнее. Нашел. Вот оно:
Этим сказано все… Это он прочел совсем недавно в журнале «Знамя» и долго был под впечатлением прочитанного.
Вот он, долгожданный год Победы…
Что он принес Синцову?
Пустынную комнату в полуразрушенном доме, и очереди в магазинах, и Яшку «Подхалимычева» в качестве заведующего кафедрой. Теперь это был импозантный человек с бородкой и приятным баритоном, но Синцов никак не мог не видеть в нем своего однокурсника Яшку Подкалиновича, прозванного студентами Подхалимычевым за то, что он с первого курса вертелся около профессорской и ухаживал только за профессорскими дочками. Еще почти пять лет назад Синцов чувствовал себя неизмеримо сильнее и выше Яшки, но за эти пять лет он отстал от агрономии, о нем забыли, и вот, вернувшись с фронта, он вынужден работать под Яшкиным началом и разрабатывать немилую ему кафедральную тему о засухоустойчивости сахарной свеклы.
Но не в этом суть. Черт бы с ними со всеми «подхалимычевыми», взятыми вместе!
Самое страшное то, что в мире нет Елены и Юрки.
Горе — гибель жены и сына — опустилось между Синцовым и людьми, как стена из мутного стекла. Он презирал людей, не способных на глубокую привязанность. Когда первая острота горя прошла, Синцов стал привыкать к нему и даже научился при всех мелких жизненных неполадках погружаться в него, как курильщик опиума в дым курильни.
Исключительная глубина этого горя давала ему чувство превосходства над другими. Он научился улыбаться печально и высокомерно и говорить с окружающими, как взрослый с детьми. Впрочем, такая манера говорить была свойственна ему еще со школьных лет.
Когда он, сын крупнейшего в городе архитектора, подъезжал к школе в машине отца, когда он входил по лестнице в своем дорогом пальто с серебряной дождевой пылью на шелковистом верхе сукна, уверенный в себе, улыбающийся тонкой «взрослой» улыбкой, то даже учитель улыбался ему и здоровался с ним по-особенному.
Он блестяще учился и в школе, и в институте. Он женился на удивительной, обожающей его женщине, и когда они по вечерам гуляли по набережной, водя на цепочке великолепную гончую, то люди оглядывались на них и не знали, кто из них троих самый «породистый».
Такое многообещающее начало жизни и такое нежданное падение… Пять лет, потерянных на фронте, и вот он, чахлый и старообразный, без семьи, без особых заслуг, степеней и званий, заурядный ассистент под началом у Подхалимычева.
В дверях показалось улыбающееся лицо лаборантки:
— Юрий Дмитриевич, пора в театр!
Он вспомнил, что ему всучили билет на коллективное посещение театра.
Справа от него сидела знакомая профессорша, а слева молодая женщина в коричневом костюме, отделанном замшей.
Он взглянул на ее продолговатое, перламутрово-розовое лицо с большими глазами и голубоватыми подглазинами.
«Что-то в ней есть особое, приметное. Красота? Нет. Она далеко не красавица. Костюм? Нет, многие одеты не хуже ее… Так что же все-таки? Впрочем, не все ли равно? Что мне Гекуба и что я Гекубе?»
Он уселся поудобнее и стал слушать увертюру.
Когда действие кончилось, профессорша сказала со вздохом:
— Какой провинциализм!
— Да… Бездарно…
— Нет, вы не правы, — живо возразила женщина в коричневом костюме. — Оркестр очень слаженный, и у этой, у молоденькой, удивительно свежий и выразительный голос.