В революции главное — не создать для трудового народа нормальные условия жизни, а удержать его от попыток вернуться к нормальной жизни.
Это и предлагал Дзержинский.
Это и восхитило в нем товарища Ленина.
В.И. Ленин объявил своим сподвижникам, что столкновение с внутренней и внешней оппозицией выгодно большевикам, ибо оно позволит предотвратить ошибки Парижской коммуны. Восставшие коммунары возлагали слишком много надежд на примирение и использовали слишком мало силы!
Владимир Ильич Ленин, как мы уже говорили, не просто превосходил своих подручных интеллектом. Он был настолько беспощадно умнее всех своих сподвижников, что они терялись рядом с ним. Они не только не способны были воспринять во всей глубине ленинские мысли, но зачастую даже и смысла их уловить не могли. Впрочем, это тоже нисколько не раздражало Ленина, потому что он вовсе не был уверен, что товарищи по партии поддержат его, если будут понимать все.
Ф.Э. Дзержинский не был исключением.
В присутствии Ленина он впадал в отупение и становился просто не способным к элементарной мыслительной работе.
— Зачем нациям самоопределяться от завоеванного счастья? — упорствовал он на Апрельской конференции, когда Ленин попытался разъяснить ему свой тезис о самоопределении наций. — Ведь мы же боремся, Владимир Ильич, за мировую революцию!
Но Владимиру Ильичу другой Дзержинский нужен не был.
Ленина вполне устраивал человек, компенсировавший недостаток умственных способностей тем, что, по свидетельству Вячеслава Рудольфовича Менжинского, «не был никогда расслабленно-человечен»…
Владимир Ильич и сам не страдал от расслабленной человечности…
«Я не встречал, не знаю человека, который с такой глубиной и силой, как Ленин, чувствовал бы ненависть, отвращение и презрение к несчастиям, горю, страданию людей», — вспоминал А.М. Горький{19}.
Может быть, поэтому и ценил так Владимир Ильич патологическую, не желающую знать никаких ограничений законами или моральными нормами жестокость Дзержинского.
Ленин, как говорил A.M. Горький, обладал «воинствующим оптимизмом материалиста» и всегда поддерживал Феликса Эдмундовича, хотя при удобном случае не упускал возможности поставить его на место.
7
Известен эпизод, который еще произойдет на заседании Совнаркома, когда уже вовсю разбушуется красный террор.
Дзержинский, как это было принято у него, пришел на заседание в грязных сапогах, в измятой гимнастерке.
У него, как утверждают современники, уже выработалась неприятная манера смотреть — он как бы «забывал» свой взгляд на каком-нибудь человеке. Сидел и не сводил с человека своих стеклянных с расширенными зрачками глаз…
На том заседании Совнаркома обсуждался вопрос о снабжении продовольствием железнодорожников. Дзержинский заскучал и по растерянности «позабыл» взгляд своих стеклянных глаз на Владимире Ильиче.
Ленину это не понравилось. Дзержинский вообще после 30 августа сильно разонравился Ильичу.
Прищурившись, он чиркнул на листке: «Сколько, тов. Дзержинский, у нас в тюрьмах злостных контрреволюционеров?»
Заложников тогда числилось по Москве 150 человек… Дзержинский эту цифру и написал на ленинской записочке, но, поймав на себе немигающий ленинский взгляд, засуетился, растерялся и дрожащей рукой дописал еще нолик. Получилось 1500 — цифра вполне внушительная.
От Ленина, разумеется, заминка Феликса Эдмундовича не укрылась.
Он все понял.
Лукаво усмехнулся и, нарисовав возле цифры крест, перекинул записку назад. Сделано это было с чисто воспитательной целью — нечего врать главе государства.
Дзержинский посмотрел на крест возле цифры «1500», и на щеках его заходили скулы. Однако польский гонор заиграл в нем, и оправдываться Феликс Эдмундович не стал. Кивнув, он спрятал записку в карман, а потом встал и, ни на кого не глядя, вышел.
В.И. Ленин не стал торопить событий. Поставить начальника ВЧК на место можно было и на следующем заседании Совнаркома.
Каково же было удивление Ленина, когда он узнал, что ночью чекисты арестовали недостающих 1350 человек и всех, вместе с уже сидящими заложниками, расстреляли.
История эта стала известна членам Совнаркома.
— Произошло недоразумение, — говорила Л.А. Фотиева. — Владимир Ильич вовсе не хотел расстрела. Дзержинский его не понял. Владимир Ильич обычно ставит на записке крест, как знак того, что он прочел и принял, так сказать, к сведению[8].
8
Роман Гуль, очень схоже рассказывая эту историю в своей книге о Дзержинском, ссылается на воспоминания бывшего народного комиссара, ставшего невозвращенцем, фамилию которого он, правда, не называет. Столь же расплывчаты ссылки на источники и у других авторов. Поэтому историю эту, по-видимому, надо считать легендой.