– Ортлип, – сипло произнес Огю Шотно. – Ты не можешь быть влюблен. Ты едва ее знаешь – как раз сегодня прошло ровно две триады, как ты увидел ее в бочке, – ты не можешь влюбиться!
– Тем не менее… Знаешь, время удивительная загадка. Прошлое портится – протухает, как ты говорил, а «завтра» для нас ценнее, чем «сегодня», хотя это дурость: «завтра» может и не наступить. Мы строим планы, намечаем цели, мечтаем, – будто наша душа живет в будущем, как плоть живет в настоящем… Дурость, дурость! Будущее – наш капкан! И я это хорошо знал, боялся грезить о большом, желал лишь приманить, стать для нее незаменимым, важным… Разве другая отказалась бы от такого поклонника, как я, – опять громко, пьяно и невесело расхохотался Ортлиб Совиннак. – Я строил из будущего капкан для нее, но она, легкая и юная, упорхнула, а я в нем, толстый и старый, остался… Поделом мне!
Огю Шотно хотел что-то сказать, но градоначальник перебил его:
– Я вчера беседовал с епископом Камм-Зюрро, – недовольно и хрипло выдохнул он. – Надеялся, он прочистит мне голову. Избавит от дурных мыслей, что так и лезут в мой разум, – вроде помогло, но… Пришел домой и уснуть не могу. Диану видеть не могу! Лживая! Поговорил с ней – и как воды с песком глотнул. И она меня… Говорит, что любит, а сама глаза отводит! Сил моих нет! Никакой радости… И единственная женщина, с которой я хочу быть рядом… Пусть даже просто бывать рядом: беседовать, видеть ее, любоваться ею… Я рядом с ней чувствую себя молодым и совсем другим – таким, каким я был до того, как приехал в этот проклятый Богом город! Мне ли не знать, что это место делает с людьми… И она не хочет, чтобы я приходил к ней! И она права! Ну и что мне делать?
– Ооортлиб, – снова начал Огю, но Совиннак взревел:
– Не говори ничего – сам всё знаю, не юнец. Не понимаю, – сжал он ручищи, – как так вышло? Она жила в доме позади Суда! Всё это время! Нигде я не бываю чаще, чем там, кроме ратуши! Как так случилось, что я разглядел ее только тогда, когда она и ее чистота по нелепости стали всецело принадлежать другому? Что за насмешка Бога? Она чуть не плакала вчера, когда прощалась со мною. И это было искренне, я разбираюсь в правде и во вранье… Не было бы этого человека – ее супруга… всё было бы иначе… Не знаю его, но так ненавижу, что будь он рядом, пожалуй, не смог бы сдержаться и придушил бы! Это несправедливо! Он в Нонанданне ни в чем себя не стесняет! Всё жалованье – на девок и пьянки. Я узнавал про него… А она… Печенье сердечками ему передает! Он же даже ее не ценит. И увезет в деревню, когда вернется или когда его выгонят из войска. Она будет доить коров! Станет сильванкой! Она! И я ничего не могу поделать…
– Так уж и ничего? – тихо спросил Огю.
– Ты на что намекаешь? – грозно посмотрел на него градоначальник.
– Да ни на что, Боже упаси, – занервничал управитель замка. – Но… но если бы это была шахматная задача, то ты, не задумываясь, срезал бы все фигуры, мешающие тебе победить. И уж тем более не жалел бы жалкую пешку. По-настоящему Иама Махнгафасса будет оплакивать разве что Марлена… Но живой Иам принесет ей куда больше бедствий и страданий, чем мертвый. Вчера она едва заснула: всё тревожилась из-за его новой проделки… Она ничего не может с собой поделать: для нее выходки этого переростка и лободыра – проступки малого дитяти. Она будет заботиться о нем и страдать, – вздохнул Огю Шотно, – пока тот не помрет, наконец. И тогда… в глубине души, она будет рада, что он упокоился. Она станет свободной! И девчонка тоже станет свободной и никому не нужной, да без средств и жилья. Не думаю, что вдова Махнгафасс в таких условиях откажется от влиятельного покровителя, тем более что она и так благоговеет перед ним. Вот такая шахматная игра… Я рассуждаю, – напрягся Огю Шотно под презрительным взглядом приятеля. – Я просто рассуждаю… Рассуждаю, как если бы это была ненастоящая жизнь.
– Рас-су-ждаешь?.. – медленно произнес Ортлиб Совиннак, впившись взглядом в него. – И предлагаешь грязь мне? Хочешь избавиться от того, кто тебе досаждает, моими руками?!
– Нет, не предлагаю! – тонко вскричал Огю Шотно. – Убийство – это злодейство, это грех большой… Но мыслить – это не преступление! Ты сам сказал, что придушил бы его.
– Нет, Огю, не придушил бы… – пробормотал Совиннак, заполняя две чарки прозрачным вином. – Я мог бы множество раз злоупотребить своей властью, сначала судьи, потом градоначальника, но я обязан хранить закон. Я горжусь тем, что мои руки чисты. У меня есть принципы… Знаешь, что такое «принцип» с языка древних? Это первоначало! Это начало себя, понятно? Отказаться от начала себя – всё равно что отказаться от пятидесяти двух лет, что я прожил… Почти уже от пятидесяти трех… Так что я рад, что ты ничего не предлагаешь. И не надо. Бог велик! – уверенно добавил Ортлиб Совиннак. – Иам Махнгафасс – пехотинец на войне. Он хочет сразиться с Лодэтским Дьяволом – что ж, пускай. Надо лишь немного подождать… И если будет угодно Богу, он сам оборвет жизнь Иама Махнгафасса без моего участия. Если нет… то мне остается смириться… Так говорит епископ Камм-Зюрро. Я сделаю щедрое пожертвование храму Пресвятой Меридианской Праматери и попрошу о справедливости. Ни о чем более… – поднял чарку градоначальник. – За справедливость и закон!