________________
Старая Ульви показала Новой Ульви «спляшню» с шестью соломенными тюфяками, брошенными в ряд на невысоком помосте. Дырявые полотнища из грубого льна заменяли простыни, еще одна такая же тряпка оказалась покрывалом. У Ульви не имелось даже подушки. Единственное окошко в комнатке слабо пропускало свет, к тому же его из-за солнца затянули холстиной, что не помешало налететь назойливо громким, жирным мухам. На зиму, как сказала Ульви, оконце забивали. Оглядываясь, Маргарита заметила, что серая штукатурка обвалилась под потолком и потемнела в углах. Стена за тюфяками густо обросла мешками, платьями, чепцами, беспорядочно развешенными на гвоздях; среди этого пестрого беспорядка бесстыдно маячило разное женское белье. Чулки, сорочки, набедренные повязки, исподники и трусики столь же нескромно сушились на веревке вдоль стены, напротив «кроватной сцены», а под ними растянулась длинная скамья – сразу и сиденье, и приступка, и столик для личных вещей. Простой костяной гребень да маленькое, мутноватое зеркальце на ручке, какие Маргарита положила рядом с деревянной расческой Ульви и ее лентами, показались здесь роскошью.
– Оо, – изумилась Старая Ульви, трогая зеркало. – А ты деньжатная! А еще мылу имешь! А ты лучше́е припрячь его и никому больше́е не кажи. А мылу здеся и так дадут, тока оно не мылувается. А я тябя научу: надобно смазаться, пождать, посля соскобить его или стереть тряпкою. Сено иль солома тож сойдет. А монетов здеся не ставляй – носи с собою. А мылу продать можно́. Марили́ куплит – она чистюля. А у нее никто не будёт ничё лямзить, не то что у нас. А гребешок и гляделку тябе жаних задарил?
– Нет, дядюшка на возраст Послушания – мне недавно тринадцать с половиной былось, а уже и четырнадцать минуло. У меня муж есть. Ухажера, кто бы дары задаривал, никогда не… былося, – сбилась Маргарита, вспомнив о Нинно и колечке с ирисами.
«Каковая же я глупая, – подумала она. – Даже не гадала о чуйствах Нинно…»
– Мушш? – округлила Ульви свои карие, без того круглые от природы глаза. – А где он?
– Он панцирный пехотинец, новобранец. Пойдет до Нонанданна уже в празднество.
– Ух ты! А у меня авродябы есть ухожор. А он мне, правда, еще ничё не задаривал, тока звал в городу гуливать. И угощенцы носил. А я любвлю покушивать. А как же мы с тобою будём одной едой-то упитываться?
– Как мы будемся почивать на одном тюфяке? – прикусив губу, улыбнулась Маргарита.
– А за энто не боись! Я привышная сплять с пятьюми сестрами и не толкаюся, – улыбнулась Ульви, показав крупные зубы и розовые десна.
– Ты же кричала, что сирота!
– Сиротааа, – полный печали вздох. – Меня соседи сжалели и не сдали до приюту, к себе жителять взяли, затем что я красившная и деньжатного жаниха сыщу, – широкая улыбка. – И я и в огороду, и в дому всё у их работа́ла, но стока урону начиняла, что меня погнать удумали, – вздох. – А тута на дёрёвню Несса Моллак понаехала, чтоба камню на могилу матери сменять. А меня ей и пихнули, – улыбка. – Нахваляли, экая я вся гожа́я, но она не поверила, – вздох. – Сжалела попросту. А я рааадая сталася! – улыбка. – Чаяла: наскупляю себе платьёв, – вздох. – А жалуваньё двадцать регно́в с триады! А тебя еще кормлют! И жителять есть где! – улыбка. – Но я еще ни разу монет не… – долгий, пронзительный вздох.
Маргарита, пока слушала этот приправленный переменчивым настроением рассказ, размышляла о том, что они с Ульви и впрямь похожи, вот только нравится ли ей ее отражение, понять не могла. Она вгляделась в круглое лицо своей «тезки» и нашла его приятным – большие, «изумленные» глаза, толстые губы, розовеющие здоровым румянцем щеки. Курносый носик в веснушках дополнял портрет обманчивой простоты. Красавицей Ульви назвать было нельзя, дурнушкой тоже, – скорее милой, но только когда она молчала, а не тараторила. Молчала Ульви редко. Со спины эта девушка казалась очень тоненькой и хрупкой. Тем удивительнее выглядело колыхание ее неприлично большой груди – казалось, что Ульви украла и спрятала под платьем два капустных кочанчика. Из-под чепчика новой подруги Маргариты смешно торчала пушистая темно-русая челка – в деревнях ее остригали девушкам как оберег от сглаза. Позднее, когда перед сном Ульви распустила косу, то густые волосы упали ниже ее спины. Ульви оказалась немного старше Маргариты – ей исполнилось четырнадцать в первый день меркурия первой триады Смирения или без малого две восьмиды назад, когда Несса Моллак взяла ее в замок. Открытость, простоту и легкость в мыслях подарило ее плоти как раз рождение в восьмиде под белым цветом. От Луны она получила крест из Кротости, Смирения, Чревообъядения и Гордыни. Месяц Феба наделил ее музыкальностью – если Ульви оставалась одна и поговорить ей было не с кем, то она пела, подражая то звукам лиры, то трубам, то колоколам.