– Ты сейчас – просто диво, – сказал он. – Если это о чем-то другом, то давай. Об Экклесии или вере я больше разговаривать не буду.
– Я хочу спросить о Бальтине. Вам было ничуть не жалко тех людей? Это было крайне жестоко. Целый остров! И зачем вам была нужна такая резня?
Рагнер упал на спину, закрыв лицо руками, а потом резко сел, и Маргарита увидела, что он взбешен.
– Всякий раз, когда меня пытаются принизить, говорят про Бальтин! А я вот что скажу, – громко и зло говорил он, показывая пальцем на девушку. – Я горжусь тем, что сделал, поняла?! Если кто-то думает, что вырезать всех мужчин на огроменном острове было просто, – так нет! Это было… Даже слов не могу подобрать, как это было сложно и кто такие эти бальтинцы! Сольтельцы в сравнении с ними – милые ягнята! И я победил! А те, кто умерли, – проиграли! Всё! Я считаю это своим подвигом!
– Но как же дети? Неужели вам и их ничуть не было жалко?
– Я тебе только что рассказал про Сольтель, – раздражался Рагнер. – Какая разница? Я делал на Бальтине ровно то же самое, что и в Сольтеле. Один в один! Но вот там – это Священная война и там никого не жалко, а Бальтин все жалеют! Скажи-ка мне, красавица, меридианка и умница, почему?
– Потому что можно было и по-другому, – строго ответила Маргарита. – Не так. Бальтинцы были язычниками, а не безбожниками. И хотя они родились в заблуждении, но веровали в идолов – и их душам можно было помочь. И там уже появилась меридианская вера, и храмы тоже. Конечно, далеко не все, но некоторые бальтинцы уже обратились к Богу и стали меридианцами.
– А сейчас там все обратились! – развел руками Рагнер. – Благодаря мне, ныне там одни меридианцы! И больше никто не кланяется божкам в святилищах и не приносит им в жертву людей. А после искупительного Ада, куда бальтинцы всё равно отправились бы, убей я их или нет, свирепые язычники стали летать облачками по небу. Благодать! А то, что я поступил жестоко… Так страдания – это же хорошо, разве нас не этому учит вера? Души разве не очищаются? Может, благодаря мне и тому, что я всех на Бальтине так заставил страдать, что и не снилось, Луна не столкнулась с Солнцем – и наступил новый сороковой цикл лет! Как по мне, я куда как больше сделал для спасения мира своей жестокостью, чем все меридианцы, которые каких-то два часа постояли на коленях!
– Вы всё извращаете! – жалобно и обозлено сказала Маргарита. – Я о другом. О людях! Экклесия и вера проповедуют любовь. И в Сольтеле мне всех жалко. Женщин и детей особенно…
– А мужчин? Мужчин Бальтина тебе сильнее жаль, чем мужчин Сольтеля?
– Не знаю! – вскрикнула девушка. – Мне всех жалко! А вот вам – никого!
– Неправда! Тебя вот мне жалко, – улыбнулся Рагнер и продолжил говорить мягче: – Послушай, я уже тебе как-то говорил, что не я придумал порядки: я просто по ним живу. Кто-то нападает, а кто-то, если плохо защищается, то может всё потерять. Вот так этот мир устроен. Если бы кланы и города Бальтина объединились, то я никогда не победил бы их: целый остров, как ты и сказала. Но они все были насмерть рассорены, благодаря козням Аттардийского Лиса. Помнишь, о нем тоже как-то говорили? Герцог Аттор Канэрргантт. Он всё подготовил идеально. Оставалась лишь грязная работа, для какой требовался наемник – и им стал я, вместо того, кого они сперва присмотрели и кто погиб. В итоге я – ужасный, потому что убивал, аттардии – хорошие, потому что шли следом и утешали. Мной до сих пор на Бальтине детей пугают, только уже меридианцев… А ведь я тоже мог бы быть хорошим, – добавил Рагнер. – Так в чем разница между Сольтелем и Бальтином знаешь?
– Нет, – помотала головой Маргарита.
– Я тебе скажу, – нахмурился Рагнер. – Но разговор на этом прекратится, а ты улезешь за балдахин и более никогда не станешь спрашивать меня ни о моем Дьяволе, ни об Экклесии, ни о вере или Боге. Идет?
Маргарита кивнула.
– В Сольтеле с нами были священники, духовники, которые отпускали нам грехи, ведь пока ты не рыцарь, то убийство – это грех. Бойня под благословением Бога, Священная война ради спасения мира. Духовники говорили нам, что мы, воины, убиваем не людей, а волков, что боремся с безбожием, как с язвой, без какой Луна оттолкнется от Гео, мир спасется, а Дьявол получит меньше душ… И с язычеством тоже. Многие сольтельцы вовсе не безбожники. И Дьяволу тоже не поклоняются. Обожествляют солнце, как все язычники, имеют свое понимание о душе, но всё равно они должны умереть, раз Экклесия так решила… А мы, воины, не можем позволить себе жалость – от нас зависит слишком многое. Наша неумолимость – это и есть подвиг, за который можно получить рыцарское достоинство. Очень непросто впервые убить маленького, плачущего, слабого ребенка, но все, кто воевали на Священной войне, хоть раз, да убивали как испытание. Смотришь на такого зареванного мальчика и не чувствуешь жалости, а поражаешься: вот он тот, из-за которого может наступить Конец Света. Такой он маленький и слабый, но уже опасный враг для всех меридианцев и вообще для всех людей… После своего первого ребенка можешь хоть тысячи детей убить… а священник с тебя снимет все грехи. Другие грехи тоже. Никто из воинов, рыцари они или нет, святостью похвастаться не может. Да и зачем, когда Бог заведомо всё тебе простит? Спрашивала, что с молодыми женщинами делали? Догадайся. И их тоже никто не жалел – их душа всё равно погибнет, а плоть – это тлен… Страдания… могут даже их спасти и очистить, жалость же делает воина глупцом – так нам объясняли духовники… Вот тебе любовь и доброта меридианской веры и ее святош. Первый ребенок, первая старуха, ее старик, первая убитая женщина, – чертова семейка набирается к тому первому мужчине, которого ты уже убил. О жалости человек почему-то может забыть и быть неумолимым, вот только эта семейка до конца не забывается – так и живет с тобой, сколько бы с тебя грехов не снимали. После Сольтеля не желал, чтобы мне объясняли, что и как думать, что делать или не делать, – и на Бальтине в свое войско я не взял ни одного духовника, поэтому Экклесия Священную войну на Бальтине не объявила, хотя могла и даже сперва собиралась. Я старался в том числе ради Мери́диана, но так как ни одна крыса в синей хабите меня не благословила, то святоши обиделись – и всё: я – Дьявол! Заклеймили меня в своих проповедях по благодареньям. Поцеловал бы епископский перстень – и, наверно, Лодэтский Ангел, герой Меридеи. Аттардийскому Лису так только больше нравилось. Я уже говорил про ужасного меня и добрых аттардиев, – грустно говорил Рагнер. – Не знаю, есть ли Бог… Может, и есть, но почему тогда у него такие служители или такие воины? Почему он меня, в конце концов, не остановит? Ладно… – вздохнул он и потянулся к светильнику на столе. – Разболтался… Еще щас сам заплачу… Всё, – задул он свечу. – Улезь вовнутрь.