Герцог Альдриан улыбался, показывая белые зубы.
– Вы можете с утра посетить храм Пресвятой Меридианской Праматери. Уверен, госпожа Маргарита, епископ Камм-Зюрро отпустит вам этот грех, только вы покаетесь. Я же рыцарь, воин Бога, – со мной можно. А служение мне, вашему правителю и господину, – это ваша столь же святая обязанность, как и служение Богу. Сегодня вы меня отвергните? А завтра кого? Нашего Господа?
Он подошел к девушке. В раскосых черных глазах словно плясали черти.
– Это другое… – попыталась возражать Маргарита.
– Полно той, какая уж дважды как сходила под венец, играть в скромницу, – оборвал ее Альдриан. – Мне становится скучно. И знаю, что ты желаешь нашей любви даже больше меня. Супруга не бойся: он останется благодарным, как и ты… А твое убранство столь ужасно, что оно прекрасно! – окинул герцог взглядом девушку. – Просто бесподобно! Давно я так не маялся от любопытства. Думаю, под ним имеется, на что посмотреть, раз твой супруг так пытался это скрыть.
Маргарита умоляюще подняла на него глаза. Герцог снова начал улыбаться.
– Какие очи! Слезы Виверна! Два драгоценных изумруда!
Он резко обнял девушку за талию, притянул ее голову к своей и жадно припал поцелуем к ее губам. Его ладонь нетерпеливо скользнула с талии Маргариты ниже – нащупав под складками платья мягкую плоть, сжала ее. Но в таком толстом одеянии Маргариту было непросто удержать: в следующий же миг она вывернулась и не помня себя с размаху звонко шлепнула герцога по щеке. Лишь после она осознала, что надела, – она, простолюдинка, унизила своего благородного правителя позорной оплеухой, будто сильванина.
Лицо герцога побледнело, левая щека наливалась красным. В раскосых глазах, потрясенно взиравших на девушку, черти заточили вилы. Альдриан схватил Маргариту за руку, ударившую его, и в бешенстве зашипел на меридианском:
– Во времена моего отца тебе бы эту руку отрубили, жженщщина! Будь счастлива, что я не мой отец! Богу до конца своей жалкой жизни молись и благодари его за то, что ушла отсюда живой, дурная!
Герцог Лиисемский с силой дернул девушку за собой к двери – да так, что она, запнувшись в платье, упала, а он выволок ее и выбросил на пол коридора, прямо под ноги Марили.
– Вон из моего дома! – были последние слова Альдриана Красивого.
И он ушел в спальню. Марили, презрительно усмехнувшись, последовала за ним. В полутемном коридоре воцарилась тишина. Двое юных аристократов, пришедших с герцогом, стояли у винтовой лестницы, ухмылялись и не собирались помогать девушке подняться с пола. Путаясь в своем платье, Маргарита поспешила встать на ноги и почти бегом бросилась оттуда.
Она хотела пойти обратной дорогой и скоро заблудилась в безлюдных проходах замка-лабиринта. Она бродила по какими-то темными комнатам и залам, то начиная бежать, то красться, иногда попадала в тупик или закрытый тамбур – и тогда возвращалась назад. Спустя минут двенадцать Маргарита начала плакать. Слезы перерастали в рыдания, когда она наконец нашла новую винтовую лестницу. На первом этаже она еще немного пометалась и столкнулась с желто-красным форменным камзолом.
– Пожалуйста, – роняя слезы, взмолилась она. – Я ищу выход из замка. Помогите мне!
Удивленный прислужник проводил ее в полукруглую переднюю, где невозмутимый Идер Монаро протянул ей плащ. Всю дорогу до темно-красного дома сын Ортлиба Совиннака хранил молчание и, как обычно, скучал. У Маргариты по щекам катились слезы, какие она украдкой вытирала, делая вид, что поправляет капюшон плаща. Это были и слезы облегчения, что она покидает белокаменный замок, и слезы, причину которых ей было сложно разобрать: она догадывалась, что самое страшное ждет ее впереди, – в недалеком времени, где будет разозленный муж и будет жаждавший отмщения герцог Альдриан. О том, что все окончилось, мечтать не приходилось: очевидно, что герцог не простит унижения, и раз он ничего ей не сделал, то отыграется на ее супруге, а тот в ответ, возможно, на ней самой.
Ветер стих, и снег падал пушистыми, белым хлопьями в черной, ночной мгле, преображая всё вокруг. Мир становился умиротворенно-прекрасным. Пирамидки вдоль дороги надели шапочки, а самшитовые черепахи – попоны. Тихо и безмятежно падал снег.
Глава XVI
Дом на улице Каштанов
Алхимики Меридеи считали черный цвет началом Материи, а белый – ее концом. Черный цвет или тьма, как они писали, единственный мог существовать сам по себе, а вот все иные краски были его частью, в том числе и белый цвет, в том числе и свет. Они сделали вывод, что раз без мрака нет света, то свет – это всего лишь часть тьмы: тьма его и породила, – тьма лежала в основе мира и всех вещей. В книге «Имена», в одном из самых значимых трактатов по Алхимии, было сказано, что белый цвет когда-то был чернее черной черни, свет – мраком, начало – концом, рождение исходило из смерти, а не наоборот. Белоснежная зима отчасти доказывала этот последний, казалось бы, вздорный вывод – так похожая на смерть, она одновременно воскрешала природу. Под пушистым, холодным покрывалом из снежинок согревалась земля и ее травы, под ним они оживали – и сугробы еще не успевали сойти до конца, как по весне лезли к солнцу нетерпеливые первоцветы.