– Плааачь, лгунья, – прошептал Идер, поднимая ей ноги.
Дергаясь и безуспешно пытаясь освободиться, она закричала от боли – Идер хотел ее криков и вогнал свой половой член туда, куда это запрещалось Экклесией и приравнивалось к осквернению плоти. Девушку будто пронзало острым ножом, раздирало и резало. Она попыталась ударить ногами своего насильника, но стало лишь хуже – Идер навалился на нее, подмял ее ноги, прижал их к ее плечам так, что она не могла ими двигать, – и задышал в ее искаженное болью лицо. Кровать тряслась, как и в ее ночь с Иамом, но боль была в разы сильнее, пронзительнее и глубже. Маргарита кусала разбитые, окровавленные губы, пытаясь сдерживать крик, чтобы не доставить Идеру удовольствия, и тогда он становился еще жестче – давил своим весом столь грубо, что становилось больно даже костям. Ныло и лицо с правой стороны, куда Идер ее ударил с самого начала, – там глаз наливался тяжестью и опухал. С ее губы по подбородку текла кровь. Но она замечала только толчки невыносимой боли, рвущей ее изнутри, которые убыстрялись. Она рыдала, хрипло взвывала от омерзения и отворачивала лицо от лица своего мучителя. На улице в это время загрохотала буря со свистящим ветром, треском небес и сотрясением земли, будто Дьявол и впрямь выбирался из Ада.
Когда пытка прекратилась, Маргарита даже не поверила в то, что всё закончилось. Напоследок Идер оставил свое семя в ее влагалище.
Прерывисто дыша, он встал с кровати, поправил штаны и сказал:
– Я ни с кем так не поступал, но ты заслужила… А после меня с тобой это будут делать другие.
Он сорвал покрывало, простыню и перину с кровати, оставив под своей жертвой тюфяк, привязанный к дну кровати. Затем задрал Маргарите платье с сорочкой и дважды завернул их за ее спиной – девушка оказалась полностью голая ниже пояса, не считая чулок и обуви. Идер заботливо расправил складки платья и достал ее груди, чтобы их было лучше видно, золотистые волосы он красиво разложил по подушке, протер ей подбородок, убирая кровь с губы. Маргарита беззвучно плакала и отворачивалась: умолять его было бесполезно. Она одного хотела: чтобы Идер Монаро перестал измываться над ней и куда-нибудь исчез.
– Вот так! – Идер остался доволен своей работой. – Я тебя слегка подпортил, но да ничего… сойдет…
Он встал и открыл окно. Оставалось еще две триады часа до сумерек. Нисколько не пугаясь то и дело громыхавших раскатов, Идер стоял у раскрытого окна и о чем-то думал, повернувшись к Маргарите спиной. Вдруг раздался набат Толстой Тори вместе с паническим перезвоном малых колоколов.
– Лодэтский Дьявол, похоже, уже вошел в город, раз Эцыль и Фолькер мертвы… – задумчиво произнес Идер. – Наверно, поэтому и звонят колокола… Мог ли я подумать, что это я убью палачей… Забавно. Но теперь уже не важно. Скоро в городе будет полно головорезов и озверевших вояк. Они и до улицы Каштанов доберутся, какой бы тихой она не была, – и тут такой подарок. Если они тебя не убьют, то отец убьет. Вот и всё! Прощай, госпожа Маргарита Совиннак. И это не мать меня надоумила – это я сам так решил сделать, потому что это несправедливо: она с ним всю молодость была, всю красоту потратила, а он так и не женился на ней, подлец. А меня, своего родного сына, единственного наследника, за прислугу всегда держал. Идер – туда! Идер – сюда! Пошел вон, Идер! Жди мою жену-шлюху в передней замка, пока она не налупится там вволю и не появится, хоть триаду жди, Идер. Заботься о ней, как о своей матери, Идер! Хватит! Надоело!
Теперь Маргарита впервые видела ярость этого хладнокровного человека. Его рот перекосился от ненависти. И это была ненависть не к ней – к собственному отцу.
– То, что я с тобой сделал, – это ему и тебе за мою мать! – добавил Идер, закрывая окно. – А что до того, что он убить меня захочет… Еще посмотрим кто кого.
Он направился к выходу, не обращая внимания на то, что снова идет по телу Тини. У самых дверей он обернулся.
– Знаешь, что именно мне сказал отец, когда поручал тебя спрятать и охранять? Он сказал: «Если что-то пойдет не так, то убей ее. Лучше пусть она умрет, чем достанется им на потеху».
После этих слов Идер ушел, не закрыв дверь спальни, оставил наконец Маргариту одну, но с туго привязанными к изголовью руками, с бесстыдно оголенным телом, избитую и зареванную, мечтавшую умереть сию же минуту, не дожидаясь своего очевидного будущего, а оно уж быстро надвигалось: подоспевало с ревущим грохотом взрывов и заходящейся от ужаса песнью колоколов.
________________
Жизнь и Смерть не олицетворялись существами в меридианской вере, как Пороки и Добродетели, ведь человек не мог на них влиять – во-первых, умирала только плоть, временное пристанище для души; во-вторых, даже своей плотью человек не распоряжался – жизнь дарил Бог, он же ее забирал, поэтому самоубийство и являлось тяжелейшим самоосквернением. Однако Жизнь и Смерть стали столь частыми персонажами театральных зрелищ, что меридейцы в них верили, как в реальных, до поры до времени невидимых, созданий. С Жизнью, спутницей рождения, вопросов не возникало – ее изображали как красивую женщину, целующую младенца и дарующую ему первый вздох, крик, голос. Со Смертью вышло куда сложнее – из знания следовало, что Смерти надлежало быть мужского пола, но мужчинам Меридеи не нравилась мысль, что на смертном ложе их поцелует другой мужчина или обнимет, или срежет локон их волос (вариаций того, как Смерть усыпляет плоть, придумали немало). В конце концов, из многочисленных споров, родилось убеждение, что Смерть – это чаще всего костлявая старуха, но бывает Смерть-мужчина – и он приходит с серпом, как жнец, обрывая сразу множество жизней.