– Я же говорил, что ужасно играю! – весело усмехаясь, воскликнул Рагнер. – Даже девчонке проиграл! Выкуп, говоришь… Забирай шахматы, если желаешь: ты честно выиграла свое королевство.
– Они мне не нравятся… – не улыбнувшись, помотала головой девушка. – Можно мне теперь пойти к себе?
– Пока нет. Самого главного я еще не сказал.
Он перестал ухмыляться, задумчиво постучал пальцами по шахматной доске и спросил:
– У тебя еще кто-то из близких может быть в неволе? Хочешь… помогу их освободить?
Маргарита кивнула.
– Я завтра собираюсь проехать до трех крепостей, что мы взяли, – внимательно смотрел на девушку Рагнер. – Поедешь с нами. На кого укажешь пальцем, того отпустят.
– Спасибо, – растроганно ответила Маргарита. – Я даже не знаю, что сказать… Это благородно. Я за вас молиться буду! – воспаряла она.
– Не спеши благодарить или молиться. Ты поедешь без платка. Весь город будет видеть тебя с нами и с непокрытой головой как нашу женщину, как мой трофей. Если твой муж и после этого не объявится…
Маргарита тут же сникла. Для женщин их волосы имели особый смысл: в них таилась волшебная природа материнства. До первой крови девочкам не заплетали кос, только подрезали им волосы, чтобы они впитывали из мира силу для чадородия; после мать торжественно делала дочери косу вдоль позвоночника – и до рождения первенца волосы стричь было уже нельзя. Девушка на выданье частенько распускала косу, разводя вокруг себя чары, ведь душам девственниц Порок Любодеяния не грозил. Словом, неприкрытые волосы, даже распущенные, сами по себе не означали ничего дурного и гласили о естественной потребности женщины отдавать любовь.
Но для замужней особы показать всем на улице волосы было так позорно, что без молитв у крыльца храма никак нельзя было избавиться от грязной славы. Даже в купальне дозволялось обнажить перед чужими мужчинами ноги, грудь, живот или ягодицы, но не явить волосы – ни на голове, ни у срамного места. Если замужняя дама появлялась на людях с косой, словно добропорядочная невеста, то это могли расценить как нежелание рожать от своего супруга и сделать далеко идущие выводы, а за распущенные волосы можно было заслужить обвинение в прелюбодеянии, взойти на эшафот или быть забитой камнями в праведном гневе соседей. Тетка Клементина на протяжении шести с половиной лет твердила Маргарите, что даже девочке «не носить чепчику – подобиться кошке», а в недавно прочитанном романе, какой Ортлиб Совиннак не посчитал дуростью, даме предоставили выбор: смерть или снять головною повязку перед сотней мужчин, – та героиня романа, само собой, предпочла погибнуть.
«Меня едва видели в городе, – размышляла Маргарита. – Мало ли кто на кого похож… Нет, один узнает – и всё… пойдут сплетни… Ортлиб тогда точно меня убьет. Я покрою позором его имя, а этот жуткий лодэтчанин этого и добивается – унижает Ортлиба, дает понять, что дальше будет хуже… К его гордости обращается или даже к Гордыне, а не к любви».
Рагнер понимал, о чем она думала. Он скривил рот на одну сторону, нахмурился и снова постучал пальцами по доске.
– Ты можешь отказаться, – произнес он. – Я не настаиваю. Это по твоему желанию.
– Я поеду с вами… – тихо сказала Маргарита. Перед ее глазами проплывали добряк дядя Жоль и бьющаяся головой о дверцу своего замка розовая принцесса, малолетний избалованный Филипп, читающий «гимну» в ее день рождения и корчащий «очаровательное личико», дед Гибих, отжимающий простыни и целующий ее в лоб через подвенечную вуаль.
– Я поеду, – тверже повторила она. – Там старик и мой дядя, толстый и немолодой, и маленький брат – ему всего одиннадцать исполнилось в восьмиде Веры. Он пожить еще не успел… Я не могу их бросить. Если они погибнут, что я буду думать о себе? Я уже опозорена. Что мне терять? Я поеду.
– Они мужчины, а ты женщина! – резко сказал Рагнер. – Старые, малолетние или толстые – они мужчины. Погибнуть, защищая свой город и свой дом, – это достойная смерть. Ты не обязана их спасать. Так что, – вздохнул он, – мне, конечно, нужно, чтобы ты поехала, но мой совет тебе – этого не делать. С тебя довольно.
– Нет, – помотала головой Маргарита. – Я поеду. Я не смогу жить, если буду знать, что ничего не сделала, когда могла. Всего лишь платок, – печально вздохнула она.
– Ладно, – вставая со стула, заключил герцог. – Иди к себе и еще подумай. Если поедешь с нами, то завтра забудь на день про метлу. И утром, к седьмому часу, выходи на первый этаж к лестнице. После шестого удара колокола будем ждать тебя не больше девяти минут.