Гибель Осипа Мандельштама
Глава 1
«Когда я умру, потомки спросят моих современников: «Понимали ли вы стихи Манд[ельштама]?» — «Нет, мы не понимали его стихов».— «Кормили ли вы Мандельш[тама], давали ли вы ему кров?» — «Да, мы корм[или] М[андельштама], мы давали ему кров».— «Тогда вы прощены».
Из записной книжки Э. Голлербаха — критика, искусствоведа. 1925 г.
В сущности, он был обыкновенным нищим. От других уличных нищих отличался лишь тем, что подаяние принимал с гордыней, даже с величием. Странность, трагическое несоответствие, как живые слезы юродивого.
Он был нищее, чем нищий, потому что был бездомным.
Бездомнее, чем бездомный, потому что был гонимым.
Говорили, что в обличье
У поэта нечто птичье
И египетское есть;
Было нищее величье
И задерганная честь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Гнутым словом забавлялся,
Птичьим клювом улыбался,
Встречных с лету брал в зажим.
Одиночества боялся
И стихи читал чужим.[1]
Стихи — его единственное потомство.
Слова нанизывал, как звуки на нотные линейки.
Послушайте строки, литературоведы именуют их этюдом, а по мне — роман в стихах. Вот он, весь:
Из полутемной залы, вдруг,
Ты выскользнула в легкой шали —
Мы никому не помешали,
Мы не будили спящих слуг…
Это написал мальчик семнадцати лет.
Год спустя:
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.
А здесь ему уже двадцать:
Неужели я настоящий,
И действительно смерть придет?
Юношеская ретроспектива: любовь — призвание — смерть.
Он как бы действительно не умер, а растворился. Душа ушла, не оставив нигде тела.
Промаялся, истаял, растворился.
Для меня нет больше красивых легенд о его гибели. Знаю теперь, смерть была будничной и оттого еще более чудовищной: обыденность, привычность — признак варварства государства, а не отдельных палачей. Я хочу к его предсмертной минуте приблизиться, причалить, как к неизбежной пристани.
Массовый порок: устлав дорогу к светлому будущему сотней миллионов невинно убиенных, мы до сих пор, как в эпоху социалистического реализма, старательно выводим закономерности творческого развития личностей и только потом иногда — жизненного пути. Меняются местами причина и следствие.
Мне хочется бежать от моего порога,
Куда? На улице темно,
И, словно сыплют соль мощеною дорогой,
Белеет совесть предо мной.
…Назад, вниз, из наших сумрачных дней — в те, беспросветные, по шаткому висячему мосту.
Что более всего держит поэта на земле? Из юношеской поэтической ретроспективы Осипа Мандельштама вычтем смерть, и останется — призвание, любовь.
Призвание предполагает читателя, в крайнем случае, слушателя. И тех, и других он оказался в массе лишен. Не Блок, не Маяковский, не Демьян Бедный. С трудом пробивался в журналы, еще труднее — в издательства. «Камень» (1913), «Tristia» (1922), «Вторая книга» (1923) — пусть не вводит в заблуждение современного читателя перечень названий. Даже «Стихотворения» — книга избранной лирики, итог почти двух десятилетий — вышла тиражом всего в две тысячи экземпляров.
Слушатели? «Стихи его усердно переписывались и заучивались наизусть любителями поэзии, но в печати откликов не получали,— вспоминает писатель Николай Чуковский.— Читатели его любили страстно, но это были читатели только из среды наиболее образованных слоев интеллигенции. Слишком большие требования к поэтической культуре читателя предъявлял его стих. Как многие русские поэты первой трети двадцатого столетия, он был лишен величайшего счастья <…> быть народным, быть любимым и понимаемым миллионами русских людей. <…> Мандельштам был великий русский поэт для узенького интеллигентского круга».
Вот вам один из путей к одиночеству. Путь от малозаметной пунктирной тропы, когда всякий мыслящий и чувствующий еще надеется, что он рожден для всего мира. Был он достаточно замкнут, жил больше на небе, чем на земле. Понимал ли Осип Эмильевич, что он — поэт для поэтов?
В середине лета 1916 года Мандельштам, отдыхавший в Старом Крыму, готовился к сборному концерту в Феодосии. Он нанял извозчика и по всему городу возил художницу Юлию Оболенскую в поисках парикмахера для нее. Всем проходящим он задавал один и тот же вопрос: где дамский зал? Наконец их провели через увешанный бельем неряшливый дворик, что-то вроде прачечной, какая-то растрепанная баба схватила плойку вместо щипцов и перед мутным осколком зеркала принялась завивать художницу мелким барашком. Мандельштам растерялся, упал духом:
1
Арсений Тарковский. «Поэт». Далее будут приводиться лишь стихи Осипа Эмильевича Мандельштама.