Лист дела 2. Протокол обыска-ареста от 16 мая. Изъяты «письма, записки с телефонами и адресами и рукописи на отдельных листах в количестве 48 /сорок восемь/ листов.
Обыск производил комиссар Оперода Герасимов, Вепринцев, Забловский».
Арестованного отвозят на Лубянку. Что взял с собой поэт?
«Управление делами ОГПУ. Комендатура.
16/V—1934. Квитанция №1404.
Принято <…> Восемь шт. воротничков, галстук, три запонки, мыльница, ремешок, щеточка, семь шт. разных книг».
Отдельная квитанция на деньги — 30 рублей.
Явление Христа — Лубянке: семь книг, восемь воротничков… Галстук отобрали, ремень — понятно: орудия самоубийства. Но книги-то, среди которых был Данте! Их Мандельштам сдал сам,— ему сказали, что книги, побывавшие в камере, на волю больше не выпускаются, их отправляют в тюремную библиотеку.
В этот день Мандельштам собственной рукой заполнил «Анкету арестованного». Пункт 21 — состояние здоровья: «Здоров: сердце несколько возбуждено и ослаблено». Пункт 22 — кем и когда арестован: «ОГПУ 16 мая 1934 г.».
16-го — судя по документам.
* * *
Документы «Дела № 4108» я буду сопоставлять с воспоминаниями Надежды Мандельштам.
Тюремных пыток, о которых она пишет, не было. Никакую едкую жидкость в глазок двери не пускали. Не крутили и пластинок «с голосами типовой жены, матери». Это — его галлюцинации. Лубянским дознавателям не было нужды тратиться на пытки, потому что поэт, подавленный, растерянный, оказался «легкой добычей» и на первом же допросе рассказал все. Еще до показаний, заполняя протокол допроса, он добросовестно вспоминал себя шестнадцатилетнего и на пункт № 11 об общественной и революционной работе наивно ответил: «В 1907 г. примыкал к партии с. р., вел кружок в качестве пропагандиста <…>». Это вменили ему в вину и в 34-м, и в 37-м.
* * *
Допрос начался через день после ареста, 18 мая.
Два первых вопроса — разминка. Бывали ли за границей? С каких пор занимаетесь литературой?
Вопрос третий: «Признаете ли вы себя виновным в сочинении произведений контрреволюционного характера?»
— Да, я являюсь автором следующего стихотворения контрреволюционного характера.
Далее — текст стихотворения о Сталине. По протоколам допросов выходит, что Мандельштам сам вызвался написать текст собственной рукой. На самом же деле у следователя стихи были.
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
Только слышно кремлевского горца —
Душегуба и мужикоборца.
Мандельштам поправил: это первый вариант — и подсказал 3-ю и 4-ю строки:
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Следователь записал стихотворение в протокол и предложил сделать это же Мандельштаму на отдельном листке.
Надежда Яковлевна не помнит фамилию следователя, называет его «Христофорыч». Теперь мы можем познакомиться с ним — оперуполномоченный 4-го отделения СПО ОГПУ Николай Христофорович Шиваров, специалист по писателям (он вел дело поэта Николая Клюева, давал «заключение» на творчество писателя Андрея Платонова, одним словом — спец). «Крупный человек с почти актерскими — по Малому театру — назойливыми и резкими интонациями, он <…> не говорил, а внушал и подчеркивал. Все его сентенции звучали мрачно и угрожающе.
<…> Всем своим видом, взглядом, интонациями он показывал, что его подследственный — ничтожество, презренная тварь, отребье рода человеческого. <…> Держался он, как человек высшей расы, презирающий физическую слабость и жалкие интеллигентские предрассудки. <…> И я тоже, хотя и не испугалась, но все же почувствовала во время свидания, как постепенно уменьшаюсь под его взглядом. <…> Они <…> умеют когтить очередную жертву, пойманную в капкан».
Особой изобретательности Шиваров не проявлял: намекал на арест родных, угрожал расстрелом — обычные «кошки-мышки». Делал он это не без удовольствия.