— Для поэта полезно ощущение страха, оно способствует возникновению стихов,— говорил следователь Мандельштаму,— и вы получите полную меру этого стимулирующего чувства.
Следователь-сноб, щеголявший знакомствами и осведомленностью, оказался все же дикарем в поэзии: переписывая под диктовку поэта вариант стиха, вписал вместо «припомнят»— «припоминают кремлевского горца», смяв и ритм, и размер.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
Следователь назвал это сочинение террористическим актом, признался, что подобного «документа» ему не приходилось видеть никогда.
А вокруг его сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Это не только и не просто о Сталине. Поэт лишает возможности кого бы то ни было защитить себя, отрезает все пути. Даже после смертельного выстрела в рот остается больше шансов выжить, чем после этих строк.
«Вопрос: Кому вы читали или давали в списках это стихотворение.
Ответ: В списках я не давал, но читал следующим лицам: своей жене; своему брату Александру Е. МАНДЕЛЬШТАМУ; брату моей жены — Евгению Яковлевичу ХАЗИНУ — литератору, автору детских книг; подруге моей жены Эмме Григорьевне ГЕРШТЕЙН — сотруднице секции научных работников ВЦСПС; Анне АХМАТОВОЙ — писательнице; ее сыну — Льву ГУМИЛЕВУ; литератору БРОДСКОМУ Давиду Григорьевичу; сотр. зоол. музея КУЗИНУ Борису Сергеевичу.
Вопрос: Когда это стихотворение было написано?
Ответ: В ноябре 1933 года».
Христофорыч, выказывая слабость к литературе и подчеркивая, что ему прекрасно известно окружение Мандельштама, кто именно и когда бывал у него в доме, «выуживал по одному» имена. Об этом свидетельствует протокол следующего допроса, на второй день, 19 мая.
«В дополнение к предыдущим показаниям должен добавить, что в числе лиц, которым я читал названное выше контрреволюционное стихотворение принадлежит и молодая поэтесса Мария Сергеевна ПЕТРОВЫХ. ПЕТРОВЫХ записала это стихотворение с голоса обещая правда, впоследствии уничтожить».
Странный подследственный подписывал протоколы, даже не перечитывая их. Следователь и поэт возвращаются к вчерашней беседе, и Мандельштам зачеркивает Бродского, «как показание не соответствующее действительности и ошибочно данное при моем вчерашнем допросе».
Тут же, впритык, еще одно «дополнение».
«<…> К./р. произведение я читал также и НАРБУТУ В. И. <…>».
* * *
Допросы по ночам (их было три), яркий режущий свет в камере (веки оказались воспалены до конца жизни) — общая система, можно сказать, рядовое тюремное явление. Истинные жестокости и пытки войдут в норму чуть позже, с 37-го.
Содержался поэт в «двухместной одиночке» и вдвоем, и один: и то, и другое расшатывало психику. Сосед «консультировал», не давая отдохнуть, стращал обвинениями в заговоре и терроре, сообщал об аресте родных. Осип Эмильевич в ответ осведомлялся: «Отчего у вас чистые ногти?» Однажды сосед вернулся «после допроса», и Мандельштам заметил ему, что от него пахнет луком. Соседа пришлось перевести.
Оставшись в одиночестве, он рикошетом — от стены к стене — метался по камере.
По словам Надежды Яковлевны, на вопрос следователя, что послужило стимулом к написанию стихотворения о Сталине, Мандельштам ответил: «Больше всего мне ненавистен фашизм». Сильно сомневаюсь. Христофорыч обязательно занес бы это в протокол. Нет нужды делать из поэта героя, он и без того, при всей растерянности и жалкости, отвечал на вопросы вполне достойно.
Из протокола допроса от 25/V 1934 года:
«Вопрос: Как складывались и как развивались ваши политические воззрения?
Ответ: <…> В 1907 г. я уже работал в качестве пропагандиста в эсеровском рабочем кружке и проводил рабочие летучки. К 1908 году я начинаю увлекаться анархизмом. <…>
Октябрьский переворот воспринимаю резко отрицательно. На советское правительство смотрю как на правительство захватчиков и это находит свое выражение в моем, опубликованном в «Воле народа» стихотворении «Керенский». В этом стихотворении обнаруживается рецидив эсеровщины: я идеализирую КЕРЕНСКОГО, называя его птенцом Петра, а ЛЕНИНА называю временщиком.
Примерно через месяц я делаю резкий поворот к советским делам и людям, что находит выражение в моем включении в работе Наркомпроса по созданию новой школы.