Уже не просто забота о ссыльном преступнике, но — тревога за его здоровье.
Все просто. Действовала сталинская резолюция: «Изолировать, но сохранить».
Слишком большая волна поднялась после ареста поэта. Ахматова добилась приема у Енукидзе. Пастернак кинулся к Бухарину. Бухарин написал Сталину, отметив: «И Пастернак тоже волнуется». Сталин позвонил Пастернаку. Наконец Сталин ответил Бухарину: с Мандельштамом будет все в порядке.
Надя не отпустила Осипа в Свердловск. «Злая врачиха» в больнице доверительно посоветовала никуда не отправлять мужа: «Там его загубят».— «А болезнь?»— «Это у них проходит. Они все такие приезжают…»
После больницы Мандельштам, худой, обросший, невменяемый, с переломанным плечом, бродил по окрестным оврагам Чердыни и искал труп Ахматовой.
Лист дела 32.
«Выписка из протокола Особого совещания при Коллегии ОГПУ от 10 июня 1934 г.
Слушали: Пересмотр дела №4108. <…>
Постановили: Во изменение прежнего постановления — Мандельштам Осипа Эмильевича лишить права проживания в Московской, Ленинградской обл., Харькове, Киеве, Одессе, Ростове н/Д, Пятигорске, Минске, Тифлисе, Баку, Хабаровске и Свердловске на оставшийся срок».
Между первым и вторым приговорами ОСО прошло всего полмесяца.
Осип и Надежда выбрали Воронеж.
Глава 5
Вождю было невыгодно убивать поэта. Мертвый, он стал бы опаснее. Стихи казненного звучат сильнее. Вождю выгоднее было подчинить поэта, заставить поклониться.
Да, Мандельштам написал потом посвящение Сталину. Слабенькое, старался, мучился — лучше не смог.
Попытка насилия над собой не удалась. «План Сталина потерпел полный крах,— пишет критик, литературовед Бенедикт Сарнов в своей книге «Заложник вечности».— Потому что такие стихи мог написать Лебедев-Кумач. Или Долматовский. Или Ошанин. Кто угодно! Чтобы написать такие стихи, не надо было быть Мандельштамом».
Сталин смял его как человека, но убить в нем Поэта не смог. Поэт сам дал оценку своему опусу:
— Я теперь понимаю, что это была болезнь.
Почему же другие, многие, почти все, даже Пастернак, так удачно и легко вставляли в стихотворную строку имя Сталина? Не знали его? Почему же этот полуюродивый, дальше всех от земли и ближе всех к небу, почему он — знал?
Принято считать, что единственное стихотворение погубило Мандельштама. Можно, конечно, пойти на костер и за единственное, если оно стало итогом жизни, невероятным последним взлетом. Но обличительный стих, как и хвалебный,— также невысокой пробы, здесь также не нужно быть Мандельштамом, чтобы написать его, в нем нет ни одного слова из тех, что знал только он один. Это не стихотворение, а скорее лобовая эпиграмма. Последняя строка грубо приколочена.
Что ни казнь у него,— то малина
И широкая грудь осетина.
«Что ни казнь» и «грудь» в подбор — даже неграмотно.
Но вот поступок — да, жертвенный! Тут нужно быть именно Мандельштамом, никто бы более не посмел.
Думать, что единственная, лишь однажды, несдержанность чувств привела его на эшафот — слишком прискорбно и несправедливо. Это упрощает и принижает поэта, низводит его до нечаянного литературного озорника.
Да, судили за стихотворение, но он шел к нему давно и напрямик и на пути мог сложить голову гораздо раньше. Когда, например, в 1918 году схватился с Блюмкиным и, спасая от расправы незнакомого ему искусствоведа, отправился с Ларисой Рейснер к Дзержинскому. Или когда в 1928-м, случайно узнав о предстоящем расстреле пятерых стариков — банковских служащих, метался по Москве, требуя отмены приговора. Явился к Бухарину. Приговор в конце концов отменили, и Николай Иванович счел долгом известить об этом поэта телеграммой в Ялту.
Что касается собственно стихов, то были и другие, за которые грозила кара, многие из них пришлось тщательно прятать, некоторые в итоге бесследно затерялись. Стихотворение «Ленинград», написанное в декабре 1930 года, по чьему-то головотяпству напечатала «Литературная газета». Уже тогда Мандельштаму пригрозили арестом.
Петербург, я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.
Петербург, у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,