Вопрос: Следствию известно что вы бывая в Москве вели анти советскую деятельность о которой вы умалчиваете.
Дайте правдивые показания.
Ответ: Ни какой антисоветской деятельности я не вел.
Вопрос: Вы ездили в Ленинград?
Ответ: Да ездил.
Вопрос: Расскажите о целях ваших поездок в Ленинград?
Ответ: В Ленинград я ездил для того что бы получить материальную поддержку от литераторов. Эту поддержку мне оказывали Тынянов, Чуковский, Зощенко и Стенич.
Вопрос: Кто оказывал Вам материальную поддержку в Москве?
Ответ: Материальную поддержку мне оказывали братья Катаевы, Шкловский и Кирсанов.
<…>».
Этот допрос наблюдал, спрятавшись между двойными дверями, Павленко, который оказался другом следователя. Для него это был спектакль, который он пересказывал многим: как Мандельштам был растерян, как у него спадали брюки и он смешно хватался за них и т. д.
Надежда Яковлевна относит этот факт к допросам 1934 года. С одной стороны трудно поверить в возможность подобного любопытства: тогда висела над всеми тень Сталина, придавливала его личная резолюция. Сейчас же все было проще, у Павленко была своя роль в спектакле. С другой — Эмма Герштейн, друг семьи Мандельштамов, вспоминает со слов Осипа Эмильевича:
— Он стал мне рассказывать, как страшно было на Лубянке. Я запомнила только один эпизод, переданный мне Осипом с удивительной откровенностью: «Меня подымали куда-то на внутреннем лифте. Там стояло несколько человек. Я упал на пол. Бился… вдруг слышу над собой голос: — Мандельштам, Мандельштам, как вам не стыдно?— Я поднял голову. Это был Павленко».
Рассказывать Мандельштам мог только после первого ареста и допросов в 1934 году.
Значит, Павленко был причастен оба раза: в 1934-м — соглядатай, в 1938-м — содоносчик.
Лист дела 24.
«Выписка из протокола Особого совещания при Народном комиссаре внутренних дел СССР от 2 августа 1938 г. <…>
Постановили: Мандельштам Осипа Эмильевича за к.-р. деятельность заключить в исправтрудлагерь сроком на ПЯТЬ лет, сч. срок с 30/IV—38 г. Дело сдать в архив.
Выписка направлена: Бут[ырская] т[юрьма] 16.VIII. 1938 г. для направления в Колыму».
Дело поэта слушали по очередности 77-м. Если учесть, что за день прогоняли до 200 дел, то приговор ему вынесли где-то в полдень — «самый магический, мифический и мистический час суток, как полночь» (вспомните Цветаеву).
Подпись: «Отв. секретарь Особого совещания И. Шапиро». Последняя шипящая.
Глава 6
После приговора ОСО Мандельштама перевели в Бутырскую тюрьму, там формировали эшелоны в лагеря, которые уже покрыли страну густой сетью,— Свитлаг, Сиблаг, Бамлаг, Норильлаг, Вяземьлаг, Ухто-Печерский лагерь, ББК (Беломоро-Балтийский канал)… В нескончаемой очереди ожидал своей участи Осип Эмильевич и в ожидании этом провел в Бутырках более месяца.
Бутырки — не Лубянка. Там он был подследственный, здесь — осужденный, там — еще невиновный, здесь — враг. Там в одно-двухместной камере была у него постель, висели на дверях правила внутреннего содержания: запрещается, предоставляется, имеет право. Заварной чай утром и вечером даже имел запах. Каши и супы — сносные для неработающего. Вполне добротный туалет в углу — закрывался. Выдавали туалетную бумагу. В Бутырках же, в общей переполненной камере, сидело человек триста. Нар было немного, и на них располагались те, кто выходил из камеры смертников, остальные тесно, спиной друг к другу, сидели на каменном полу. Новички — у параши, круглой высокой бочки ведер на 40. Уводили — приводили, очередь передвигалась, но щуплого, беззащитного поэта вполне могли держать у параши сколько угодно. Старались ходить на оправку ночью, но прихватывало и среди дня, устраивались у всех на виду под улюлюканье и ржание камеры.
Все же от тюрьмы в зону переход был, можно сказать, постепенным, поэтому сердце не остановилось до срока.
«Он (Мандельштам.— Авт.) совсем седой, страдает сердцем <…>. Ходить не может — боится припадка, не отпускает от себя ни на шаг жену, говорит сбивчиво» (из дневника Ю. Слезкина).
«Осип плохо дышал, ловил воздух губами» (Анна Ахматова).