Если о памятнике, я поставил бы двоим, пусть будут вместе. И где-нибудь в тихом, почти укромном месте, чтобы через полвека как бы обрели покой. Что должно быть главным — их место в родном Отечестве, вид на жительство.
…Осень, дождь. Ленинградский вокзал в Москве. Время — начало второй половины тридцатых, короткие сумерки полусвободы между двумя арестами. Осип и Надя сидят рядом на потертом чемодане, ждут поезд. Они едут в Ленинград, для них — все тот же Петербург. К кому? Зачем? Прошла волна арестов, город полумертв.
Осипа с Надей увидел случайно Николай Чуковский:
«Чемодан был маленький, и, затерянные в огромном зале, они сидели, тесно прижавшись друг к другу, как два воробья. Я подошел к ним, и в глазах Мандельштама блеснула надежда. Он спросил, каким поездом я еду. Я ехал «Стрелой».
— А мы на час позже,— сказал он.— Мы пошли бы посидеть в ресторан, но…
Я понял его и дал ему пятьдесят рублей».
Помоги, Господь, эту ночь прожить:
Я за жизнь боюсь — за Твою рабу —
В Петербурге жить — словно спать в гробу.
Петербург, Москва, Тбилиси, Ростов, Пермь, Воронеж, Калинин. Обживали чужие углы, ночевали на скамейках Тверского бульвара.
Только в одной лишь Москве и только на рубеже тридцатых годов, в течение коротких трех с небольшим лет, Мандельштамы сменили более десятка адресов. Гостили либо снимали комнату:
на Страстном бульваре, дом 6, у Надиного брата Евгения Яковлевича;
в одном из Брестских переулков между Садовой и Белорусским вокзалом;
в новом доме на углу Спиридоньевского переулка и Малой Бронной улицы;
в Старосадском переулке, в комнате Александра Эмильевича Мандельштама, брата Осипа;
на Покровке;
на Кропоткинской набережной, в общежитии для приезжающих ученых;
на Большой Полянке;
на Тверском бульваре, в правом флигеле Дома Герцена — в узкой комнате, в одно окно;
там же — в большой комнате;
в Болшеве, под Москвой;
два или три раза на улице Щипок у близкой знакомой Эммы Григорьевны Герштейн (она и поныне здравствует в Москве);
снова Страстной бульвар, у Евгения Яковлевича.
Невозможно постоянно жить в чужой обстановке. Наденька уставала. Лежала, укрывшись с головой пледом. Осип Эмильевич:
— Наденька, ты — Камерный театр!
Наконец получили ордер на квартиру. Прожили в ней менее двух лет — до нового ордера: на арест…
«В новой квартире,— вспоминает Эмма Герштейн,— обнаружились ранее незаметные черты Мандельштамов. В первую очередь — гостеприимство. Угощали тем, что есть,— уютно, радушно, просто и артистично. Желая компенсировать знакомых за свое былое житье по чужим квартирам, Мандельштамы с удовольствием пускали к себе пожить старых друзей».
Первой была приглашена Ахматова, но сумела приехать только в середине зимы. Приехал и четыре месяца гостил у Мандельштамов сын Ахматовой и Гумилева — Лев.
Некоторое время у них ночевал вернувшийся из ссылки поэт Владимир Пяст. Пустить его к себе после ссылки — это был поступок.
«Однажды вечером,— вспоминает далее Э. Герштейн,— я застала Мандельштамов в суете и тревоге. Они бегали в волнении из комнаты в ванную, что-то мыли и вытряхивали. «Понимаете? Икс завел у нас вшей. Что делать?» Поздно вечером раздался звонок в дверь. Даже Надя, при всей своей несмущаемости, пришла в замешательство. А Осип Эмильевич открыл дверь и, не впуская Икса в квартиру, сказал просто и прямо: «Вот что, Икс, вы завшивели. Вам надо пойти в баню вымыться и продезинфицировать всю одежду. После этого приходите. Сегодня, к сожалению, мы не можем вас впустить». Я видела по лицу Икса, что он был поражен ужасом, но обиды не чувствовалось. Это было удивительное свойство Осипа Эмильевича: в важные минуты — а отказать в ночлеге бездомному человеку было очень трудно — у него появлялись решимость и прямота. При нервозности и суетливости Мандельштама это всегда поражало неожиданностью, так же как его мужественно теплое рукопожатие и открытый взгляд прямо в глаза собеседнику».
…С неистребимыми вшами ему придется прожить остаток жизни.
По большей части великие поэты посвящали лучшие строки не женам. Когда вспоминаешь любовную лирику Пушкина или Тютчева, сразу встают образы Керн, Денисьевой. Порывы страсти для поэта — более могучий источник вдохновения, чем гладкая любовь. Увлечение сильнее привязанности.