Хотимск — местечко почти еврейское. И когда Моисеенко вернулся из лагерей, друзья оказались расстреляны — на окраине города, возле льнозавода. Сестра рассказала:
— Знаешь, Юра, у нас была одна семья благородная, из Минска приехали,— учитель и учительница. Когда немцы угоняли их в гетто, они девочек на улице оставили. Фаня и Циля. Одной четыре годика, другой шесть. Такие хорошенькие были. И вот они ходили по домам, попрошайничали, такие смирненькие, обнятые, и их все подкармливали, а в дом никто не пускал, боялись: «Ну, идите, идите, деточки, от нас». И они в сараях спали, в стогах сена… Знаешь, Юра, чем кончилось? Они бродили август, сентябрь, октябрь. Уже холодно было. И потом Ходора Остроушко, наша соседка, сказала: «Что эти дети так мучаются?» Взяла их за ручки и отвела в немецкую комендатуру. Их там, прямо во дворе, и расстреляли…
Господи, думаю я, слушая пересказ, да ведь это о бесприютных Осипе и Наденьке при советском режиме. Это же мы, мы, Господи. И свои ставские здесь, и павленко.
Да, это мы. И мы — сегодняшние, пытающиеся многое и многих оправдать. Когда пришла Красная Армия, Ходору судили. Дали 10 лет. Но горожане во главе с председателем горисполкома возмутились приговором, ходатайствовали — Ходора же детей от мук спасала,— и она, отсидев полсрока, была освобождена.
Это — мы, мы все.
Из первого письма Осипа Наденьке, 5 декабря 1919 года. Из врангелевского Крыма:
«Дитя мое милое!
<…> Я радуюсь и Бога благодарю за то, что Он дал мне тебя. Мне с тобой ничего не будет страшно, ничего не тяжело. <…>
Прости <…> что я не всегда умел показать, как я тебя люблю.
Надюша! Если бы сейчас ты объявилась здесь — я бы от радости заплакал. <…> Дочка моя, сестра моя, я улыбаюсь твоей улыбкой и голос твой слышу в тишине. <…> Мы с тобою, как дети,— не ищем важных слов, а говорим, что придется.
Надюша, мы будем вместе, чего бы это ни стоило, я найду тебя и для тебя буду жить <…>.
Твой О. М.: „уродец”».
Из последнего письма Наденьки Осипу. 22 октября 1938 года:
«Ося, родной, далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память.
Осюша — наша детская с тобой жизнь — какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь. Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу?
Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом и его едят вдвоем? <…> Наша счастливая нищета и стихи. <…>
Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка — тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой слепой поводырь…
Мы, как слепые щенята, тыкались друг в друга, и нам было хорошо. <…>
Ты приходил ко мне каждую ночь во сне, и я все спрашивала, что случилось, и ты не отвечал.
<…> Я потеряла твой след. Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня. Знаешь ли, как люблю. Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе… Ты всегда со мной, и я — дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать,— я плачу, я плачу, я плачу.
Это я — Надя. Где ты?
Прощай. Надя».
Если бы Дантес и Мартынов промахнулись…
Если бы Осип успел получить это письмо… он бы не умер.
Там, на небе, души не живут поодиночке. Они опять будут вместе. Будут жить — с другими наравне. Жаль только, что никто, ни один поэт еще не подал оттуда ни одного знака, не обронил на землю ни одной строки, хотя бы в прозе.
Еще жаль, если он по своей рассеянности не попадет в рай.
Да куда бы ни попал, хуже, чем на земле, не будет.
От автора
Я глубоко благодарен современникам Мандельштама, оставившим для потомков драгоценные воспоминания о нем, а также сегодняшним исследователям жизни и творчества поэта. И. Эренбург, В. Вересаев, В. Каверин, Л. Аренс, П. Лукницкий, Н. Готхарт, Е. Тагер, В. Купченко, П. Нерлер, А. Гришунин — свидетельства и исследования их, а также тех многих, кто упомянут в книге, помогли мне в работе.