Проходя через Аничков мост и взглянув на мутные воды Фонтанки, я решил, что покончу с собой и этим разрешу все вопросы. Покончу, как замотавшийся безработный рабочий, как прислуга без места, как — заштатная или затравленная общественная девица. Старушка моя получит из литературной кассы порядочную плату за мою душу и уедет безбедно доживать век в родную глушь, а я навсегда избавлюсь от всех мытарств и томлений лишнего в обществе человека. Конечно, жалко! И себя жалко, и старушку!
Я это решил и даже успокоился. Толпа для меня стала еще более чужой и отдаленной, но отношение к ней с моей стороны сразу и резко изменилось. Чувство самосожаления исчезло, исчезла и ощущавшаяся раньше неловкость. Мне стало все безразлично и, уже сознательно приостановившись, с каким-то полупрезрением к оставляемым мною людям, я уверенно пошел вперед к Неве.
В таком новом и определенном настроении дошел я до здания конторы газеты и вспомнил про общественные публикации. Одновременно меня охватило сомнение в правильности принятого решения. Верно ли я определил ближайшую судьбу своей старушки? Перенесет ли она мою глупую смерть?.. А если еще сделать напряжение? Поместить в газете объявление, что литератор, бывший редактор, автор стольких-то романов, повестей и рассказов, энергичный, почти трезвый, пытаясь сохранить жизнь для больной старушки-матери, — ищет временных занятий: с благодарностью приметь место старшего дворника?.. Этого еще не было сделано и, ценой подлости, это можно сделать… Стоит только расстаться с талисманом своим и нарушить обет покойнице… Заложив кольцо с рубином в ломбард, можно получить деньги на объявление и на прожитие в течение нескольких дней…
Пятнадцать лет я ношу на пальце подарок моей покойной Саши, — связь с золотой порой юности, с зарей моей писательской карьеры и с блеснувшей когда-то, в тумане жизни, короткой полоской ослепительно яркого счастья. Она надела мне это кольцо, отправляя в Петербург и завещая хранить его, как талисман, который обеспечит мне успех и спасет в самую трудную минуту моей жизни. Я поклялся ей не расставаться с ним до встречи с нею; или до гроба, если судьба разобьет наши пути. И я свято хранил обет свой. Когда Саша умерла, — в первый же год нашей разлуки, — я только талисману приписал сохранение своей собственной жизни, — и он стал мне еще дороже. Глядя в сверкающие грани рубина, — этой окаменевшей капельки чистой, святой крови, — я вспоминал дорогую мне покойницу, представлял ее прекрасный образ и черпал силы для борьбы, для победы… И вот теперь я должен расстаться с заветным талисманом, оскорбить священную память, разорвать загробную любовь и от светлого прошлого, — в случае удачи предприятия, — навсегда отойти в постылый окружающий мрак обыденщины!.. Я не безупречен, да! Не все мои поступки заслуживают одобрения, но пасть настолько, чтобы продать святыню и обмануть любящую душу, хотя бы и не живущей на земле — это слишком!..
Мне стало душно. Голова шла кругом и ноги снова стали подкашиваться. Надо было присесть где-нибудь, отдохнуть (от продолжительной голодовки я вообще был слаб) и обдумать положение добросовестно.
Александровский сад, преградивший мне путь в конце Невского, является очень удобным для этого местом. Найдя в отдаленной аллее свободную скамью, я с удовольствием опустился на нее. Но теперь мне захотелось думать не о настоящем, а о прошлом. Может быть, оценка значения моего талисмана-рубина воскресила светлое прошлое, и меня властно потянуло к нему, к минувшему, назад от пройденного пути. Все мое лучшее ведь было там!..
Я стал смотреть на рубин и в гранях его, как живая, на меня взглянула она, ее лучистые глаза с печатью какой-то болезненной, почти безумной любви, ее милое лицо, всегда, сколько знал его, подернутое дымкой печали или немого восторга. Можно ли было расстаться с этим таинственным рубином — зеркалом золотой поры? И сказанные ею пророческим тоном слова, и мои горячие, искренние клятвы…
Как раз в этот момент к скамье моей подошел господин с замечательно знакомым лицом и, не обращая на меня ни малейшего внимания, присел почти рядом со мной. Я почувствовал досаду и, на досуге, принялся осторожно наблюдать его, повторяю, очень знакомое лицо.
Незнакомец, между тем, продолжал сидеть в задумчивой позе, занятый, как казалось мне, исключительно собой. На старую фотографию его внешности, спрятанную где-то далеко в молекулах моего мозга, снова ложился портрет молодого красавца-брюнета, статного и чрезвычайно элегантного.
Незнакомец, наконец, переменил позу, достав из кармана золотой портсигар с вычурной бриллиантовой монограммой и, закурив папиросу, удостоил взглядом меня. Фигура моя, вероятно, заинтересовала его, потому что усталый и поверхностный вначале взор стал вдруг пристальным и напряженным. В огромных черных глазах блеснула какая-то мысль и стала заметно для меня углубляться, принимать определенную и яркую форму. Через несколько секунд я с жутью в сердце почувствовал, что она передается и в мой мозг. Черные, светящиеся пятна глаз незнакомца притянули меня, как магнит железную песчинку. Я весь был в их власти и не мог оторваться от них.
С этого момента я уже не вполне, вернее, смутно очень сознавал окружающую действительность. Никаких ощущений моих собственных больше не было. Начался какой-то мысленный обмен между мною и обладателем проникновенных глаз, кончившийся для меня полным беспамятством. Я бы даже с уверенностью сказал, что попросту заснул на скамье после обмена взорами с незнакомцем, если бы не случилось того, что случилось и что должно было закончиться, как соображаю я теперь, совсем не так, как закончилось!..
Я вдруг очнулся или проснулся — не знаю, что вернее — на Гороховой улице, почти около градоначальства. Очнулся я с теми мыслями, которые были у меня при наблюдении элегантного брюнета в Александровском саду, а между тем, я успел за этот промежуток совершить какое-то бессознательное путешествие, очевидно, длительное, потому что тогда только что стали спускаться на землю сумерки, а теперь был уже вечер. Огненный циферблат адмиралтейских часов показывал без четверги семь. Следовательно, прошло около двух часов времени, в течение которых я что-то делал и где-то был.
Несколько минут я простоял на месте в тщетных усилиях припомнить и сообразить обстоятельства какого-то таинственного приключения, но мозг мой, несмотря на крайнее напряжение мысли, не давал мне никакого, хотя сколько-нибудь удовлетворительного ответа.
— То, что было до — скажу, а что потом — не знаю. Хотя, несомненно, что-то было…
И это все, чего я мог добиться от вопрошаемой памяти.
Но я был настолько заинтригован, что удовлетвориться подобным ответом, разумеется, никак не мог. Знать! — Это было мне важнее всего. Таинственный случай захватил меня настолько властно, что я забыл даже о своем собственном положении и о принятом, даже довольно-таки серьезном для меня решении — покончить с жизнью.
Неизвестно, сколько времени я ломал бы голову над разрешением поставленной мне случаем загадки, если бы внимание мое не привлекло нечто новое и, очевидно, значительное. С Адмиралтейского проспекта до слуха моего донесся глухой гул встревоженных человеческих голосов и полицейские свистки. Я поднял голову и увидел, что мимо меня и с обеих сторон проспекта бежали люди и сливались с видневшейся впереди значительной уже толпой.
Через минуту, подхваченный каким-то острым любопытством, я был уже на месте несомненного происшествия и, проложив энергичной работой локтей путь к центру толпы, очутился у вагона трамвая, из-под которого только что вытащили сильно помятый труп человека. Я невольно вздрогнул.