В блистательном, нездешнем свете предстал пред ними сам архангел Михаил, и слаще струйного звона, грознее грома небесного прозвучал его голос:
— Остановитесь, не прикасайтесь к телу мученицы! Здесь, на месте своих мучений и кончины, будет она лежать до часа отмщения. Целых пять веков для людей, всего лишь пять мгновений для Создателя пройдет до того часа, но в свое время он пробьет и страшно будет отмщение, и во прах низвергнет Господь нечестивое племя. И тот год под молнией меча моего всепобедного поведу я великое воинство. Не будут над ним властны ни чары женские, ни винный чад, ни блеск золота; твердыня духа будет его несокрушимым оплотом, и разобьется о тот оплот и сатанинская злоба тевтонов, и змеиное их коварство, и сокрушительная мощь. То будет не война, а Божий суд над извергами рода людского, и не минует этот суд и здешнего места. И где сотня предков совершила свое злодейство, там падут бесславной смертью тысячи размножившихся потомков, а за каждую каплю невинной крови их черная кровь прольется потоками. И в тот час, когда, день в день через полтысячи лет, пойдут витязи с победною песнью над могилой замученной праведницы, отверзнется эта могила — и, отмщенная, непорочная, в нетленной красоте, восстанет из нее Людовика на новую жизнь, и забьется ее воскресшее сердце величайшей земною любовью к храбрейшему из храбрых, честнейшему из честных, к лучшему воину той победной рати, и его назовет она мужем своим.
Пали крестьяне ниц перед архангелом и по слову его отступились от заповедной могилы.
С той норы в обгорелом доме селятся одни лишь совы да пауки, любят и ящерицы погреться под солнышком на его камнях, за то так его и прозвали «Совиным домом». И во все века до самого нынешнего дня было это место гибелью для тевтонов: как кто из них соберется здесь землю купить, так внезапной смертью гибнет, а если нечаянно сюда забредет, то обязательно с ним большая беда приключится. Знать, до последнего часа будет на нем лежать заклятие архангела.
— А ведь час-то этот близок, пан офицер! — совсем другим тоном оживленно прибавил Пшебыслав. — Меньше двух месяцев до него осталось.
— Да, — задумчиво протянул Игнатов, невольно вздохнув при мысли о том, что, наверно, не он окажется тем «храбрейшим из храбрых», для которого встанет из могилы прекрасная Людовика.
Борис Никонов
СТАРЫЙ ДВОР
Замок назывался Старый Двор и насчитывал три столетия своего существования. В свое время в нем останавливались польские короли. Магнаты-хозяева замка жили широко и пышно. Замок с каждым годом обстраивался: новые поколения прибавляли к старинным темным и зловещим комнатам светлые новые залы. Заваливались старинные подземные ходы, замуровывались подземелья, потому что в них, как говорили, являлись привидения. В темных и глухих переходах и коридорах с низкими сводчатыми потолками попадались какие-то странные маленькие двери, которые вели неведомо куда. Даже сами хозяева не знали этого, и за объяснением приходилось обращаться к престарелому ключнику или старухе-кастелянше. Да и те по большей части махали рукой и говорили:
— Оборони Бог, нечисть там какая-нибудь. Не пытайте, пане!
Любопытствующие храбрецы иной раз набирались удали, отворяли скрипучую дверцу и заглядывали внутрь. И видели обычно что-то несуразное: или какую-нибудь дыру — такую узкую и низкую, что требовалось согнуться в три погибели, чтобы вползти туда в темноту, или же что-нибудь вроде кладовой или, быть может, домашней тюрьмы с узенькими решетчатыми окнами, заросшими плесенью и мхом. В таких закоулках прежние владельцы замка, по преданию, имели обыкновение пытать и морить провинившихся слуг. Но теперь в точности никто уже не знал этого.
В нижнем этаже было много совсем заброшенных покоев с полуразрушенными стенами, выбитыми окнами, с такими жуткими, темными коридорами, что по ним страшно было идти даже с фонарем. Там, в пыли, среди груд мусора и обвалившегося кирпича, зияли какие-то неведомые ямы и провалы. В одном из бесконечных закоулков там показывали темные пятна и уверяли, что это — кровь пана Вацлава. Его убил в ссоре приезжий шляхтич. Дух убитого прежде бродил по коридору и жалобно стонал по ночам.
Были ли в замке другие привидения, об этом знала только одна старуха Юлия. Но в последнее время она почти совсем оглохла и ослабела разумом, и, когда ее спрашивали, водятся ли в Старом Дворе призраки, качала головой и отвечала:
— Ох, нет, нет!
— Уж будто и нет? — подшучивала над ней молодежь. — Припомните, бабуся, может быть, какой-нибудь дрянненький дух еще бегает по замку?
— Ох, нет, нет! С той поры, как протянули проволоку, так и кончились духи!
Под проволокой Юлия разумела электричество.
Настала грозная, небывалая пора.
Еще никогда — даже триста лет тому назад, — не горело таким зловещим, багряным заревом небо, каким загорелось оно ныне. Даже в гайдаматчину не лилось столько крови, сколько полилось теперь. Еще никогда не бывало того, чтобы горела сама земля. А нынче даже она пылала, политая огнем из падающих, словно звезды Сатаны, пылающих ядер и бомб.
И, чем ближе подступал обжигавший небо и землю огонь великой войны, тем круче вздымалась волна убегавшего от огня народа. Все, кто мирно жил век за веком на этой земле, кто сеял и жал в наследственных полях и мирно ложился во вспаханную им самим землю, как зерно грядущего Божьего урожая, все поднялись и со скарбом, с детьми, с домашним скотом потянулись бесконечной серой вереницей повозок, телег и просто идущих пешком людей по дорогам вдоль потоптанных нив и измятых полей.
Эта волна бегущих людей нахлынула и на Старый Двор и окружила его. Беглецы кричали:
— Что вы сидите тут? Утекайте! Немцы идут за нами. Они все сожгут и вас убьют!
Впрочем, Старый Двор уже опустел наполовину. Хозяева уехали отсюда недели три тому назад. Оставались челядинцы и служащие. Закрутившийся вокруг замка встревоженный людской поток захватил и их. И в замке началась паническая суета отъезда.
Вскоре Старый Двор был покинут всеми, или, точнее, почти всеми. В нем еще оставался и после того живой человек. Это была старая Юлия.
Когда из замка уходили последние люди, никто не видал, куда она девалась. О ней никто не заботился. И никого она не спрашивала, что ей делать и куда деваться. Она плохо понимала, что делается кругом. От старости она плохо говорила, и с трудом можно было понимать ее бормотанье. В особенности она ослабела и помутилась в уме в последнее время. Ее пугали гул отдаленной пальбы, странное исчезновение господ, общая тревога и сумятица в замке.
Последний, кто видел ее, был батрак Юзек. Он видел, как старуха шла по двору и что-то бормотала.
— Бабуся! — окликнул ее батрак. — Ты что же не утекаешь от немцев?
Старуха сердито затрясла седой головой и пробормотала:
— Порядка… порядка нет! Порядка нет!
Очевидно, ее смущал царивший вокруг беспорядок. Все куда-то исчезали, в хозяйстве был разгром, никто не заботился о доме, никто ничего не делал. Старуха была раздражена против всех людей.
— Бабуся, эй, послушай! — кричал ей Юзек. — Пропадешь ты здесь! Пойдем со мной!
Он подскочил к ней и взял за руку. Но старуха замахнулась на него. Он оробел и убежал. И старуха осталась одна. Она одна из всех осталась верной родному месту. Быть может, в ее затуманенном мозгу единственной уцелевшей светлой мыслью было именно остаться здесь и присмотреть за брошенным домом и покинутым добром. Недаром же она более полувека служила здесь кастеляншей.
Исчезли из замка его прежние владельцы. Исчезли и хозяева, и слуги, и рабочие. Из всего прежнего населения Старого Двора оставались только отставная восьмидесятилетняя кастелянша, крысы, совы и летучие мыши. Все это пряталось в потаенных закоулках. В замке было много мест, куда можно было спрятаться.
Пришли немцы. Беспрепятственно вошли они в старый замок. Во дворе запыхтели автомобили, забегали в серых куртках солдаты. Быстро обыскали они двор и средний жилой этаж, никого не нашли и стали располагаться на отдых. И в старинных комнатах, видевших тени прежних магнатов и королей, поселились на короткое время, от одного перехода до другого, несколько солдат с офицерами — небольшой разведочный отряд.