Слева послышался топот, то пять человек казаков, поддерживая раненого товарища, подъезжали к Митричу.
«И тебе маменька и тятенька ниской поклон от сына вашего Митрия Тимофеевича, и брату моему Федосу и Григорию, крестнице Стеше и Петру Афанасьевичу и Кузьме Ивановичу и Дарье и племянникам дорогим Евстигнею Семеновичу, Фоме Семеновичу, Кириллу Семеновичу и Тарасу Семеновичу с детками вашими Поле и Микише, всем им по нискому поклону. Сичас немца били, почитай нас восемь, а ихних двадцать восемь человек. Кавалерия царя ихняго. Абмундировка красная, золоченая, каски во какие с загибом, чтобы значит голову не пробить, а драться, где уж им супротив нашего брата. Мелюзга. Я двоих уложил да офицера ихняго в сотню привел, за что Егория имею. Может и привидеться увидеться, а картошку не копайте, своей хватит, а если у Сеньки глазок не прошел, пусть примочкой чаще прикладывают. А Матрене скажите, что убили ее Евсеича, в одном бою со мной был. Затем прощайте.
Сын ваш Митрий Коромыслов».
Спал хутор. Молочно-призрачные блики ползли по берегу тихого Дона. Выстроившись, прикрывшись кудрями вишен, свечами тополей-великанов, тихо мерещили казачьи мазанки. У реки в камышах что-то шелестело…
«Евсеич — милый, ненаглядный мой, на кого ты одинокую покинул… Евсеич, Евсеич… Евсеич!..»
И не придет Евсеич утешать свою Матрену. Море слез прольет вдова молодая, много мук вынесет женское сердце, много раз вспомнит она своего Евсеича.
А казак спит, спит непробудным сном, спит и не слышит вдовьего зова… да и забьется ли снова простреленное сердце!
Развязка приближалась.
Союзные войска безостановочно, пядь за пядью продвигались к осажденной столице. За Магдебургом пал Ганновер, за Ганновером Гамбург и Кюстрин; левый фланг англичан, обходя с севера немецкие армии, пробился к морю и соединился с русскими; получился как бы мешок, опрокинутый концом к югу. На юге этот мешок завязывали французы. Всем памятен хитроумный удар генерала Гинденбурга — это было при сражении в Польше; Гинденбург, рассчитывая на непредусмотрительность русского штаба, неожиданно повел вторичное наступление и, прорвав русский центр, предпринял глубокий обход левого неприятельского фланга. Мечтал окружить часть русской армии, но мечты остались мечтами — к его удивлению, круг не замкнулся, и русские полки, дружным энергичным натиском, смели и рассеяли обходящие немецкие колонны.
Снова находчивость русского — победила немецкую машину.
И теперь ученики учили своих учителей.
Сами доказывали недоказанную теорему.
Положение немецких армий признавалось трагическим, кроме того, в стране «фатерлянда» сильно запахло революцией. Все происки кайзера направлялись к парализованию этого удара. Вильгельм желал мира, но гогенцоллерновская гордость, оставшаяся вера в свою гениальность не позволяла действовать открыто и честно, приходилось или кривить душой, или лгать и льстить, или во вред себе пичкать народ новыми фантастическими надеждами. А народ не верил и возмущался. Даже печать и та переменила тон свой и, игнорируя войну — рисовала заманчивые картины будущей республики. Газеты не только разоблачили ложь германского штаба, а, искренне раскаиваясь перед читателями, проклинали кнут и каблук сиятельного прусского цензора. Кайзер понимал это и, забронировавшись в берлинском логовище — окружил себя гренадерами — но и среди гренадеров происходило брожение.
«Итак, Вильгельм, мечтавший сотворить революцию в России — в своем царстве сотворил оную».
Императору больше не верили.
Народ презирал его душу.
Она была подобно хамелеону, подобна воде в сосуде, которая принимает желаемую форму.
Десятки тысяч граждан, под сенью красных флагов, пели новые песни. По ночам Берлин не освещался, русские бомбы разрушили электрические станции.
В жутком мраке творились новые начала жизни.
В жутком мраке бесшумно и трусливо двигались тени санитарных повозок. За повозками шли плачущие толпы осиротевших родственников и здесь и там отцы узнавали сыновей своих, старческими руками ласкали раздробленные головы, побледневшими устами целовали синие губы. На каждом шагу мелькали красные кресты, у каждого дома колыхались кровавые носилки.
Голод простер свои крылья. Голод охватил все слои населения. Были машины, но не было хлеба, были мортиры, но не было мяса; питались только кониной и прогорклыми консервами, неожиданно найденными на Шпрее, в застрявших баржах.
Иссяк излюбленный напиток — иссякло пиво. А если не было пива, не было и благодушия германцев. Ребенка лишили конфеты, а ребенок заплакал и надул губы.
Но плач народа — не план ребенка.
Знаменитая Bing-bahn[34] не функционировала, штат служащих, сформированный в полки, дрался на передовых фортах. От случайно залетавших снарядов вспыхивали пожары. Сгорел Зоологический сад, из разрушенных клеток разбежались голодные хищники, по аллеям Тиргартена бродили шакалы и пантеры.
Форты таяли как снег, смельчаки-солдаты при штурме лезли прямо на дула крупповских мортир и своими телами затыкали жерла чудовищ. Подъем духа был необычайный. Грохот орудий слышался уже в стороне Шарлоттенбурга. Каждый день ждали прорыва, но прорваться было не так легко, густая проволочная сеть, запутывая улицы, тянулась по всей аллее Потсдамского шоссе вплоть до Neue Brücke. Каждый аршин разбивали снарядом. Ежедневно десятки людей сходили с ума. Несчастные рассказывали про неведомых казаков, будто бы проникающих в город; на громадных конях с громадными пиками ехали они, впереди ехал седой атаман, под седыми бровями сверкали огненные очи. Эта была красивая легенда, но легенда всегда строилась на фактах!
Русские пробовали новое орудие, этот гигант был отлит на английском заводе. Новое орудие действовало автоматически — подобно пулемету. Снаряды начинялись веществом X — новым изобретением Тюрпена. При ударе по фортам бронированные башни разворачивались, как картон, бетонные навесы обращались в пыль. Мечтали о захвате кайзера. Торопились и не ждали помощи английских армий.
«Это наш, — говорили солдаты, — и мы одни вытащим за усы чертова Вильгельма!»
В воскресенье ждали падения столицы.
Брызжет весенний дождик…
В Мокрых Пожнях грязь непролазная, к избам не пройдешь, не проберешься, скользишь под самыми окнами — плетешься по задворкам, спотыкаясь и падая, доползешь до конца деревни, а как улицу переходить, спаси Царица Небесная, засосет проклятая грязь.
Да уж, как-нибудь!..
Бабы поднимают подолы и босые шлепают по грязи, а Федосычу все равно, крепко намазал он сапоги для праздника колесной мазью да прямо в них и лезет через улицу, да еще ругается, греховодник: «Ишь ты, пропасть какая!»
34
…