Тишина и тьма окружали его, когда он очнулся. Ни звука, ни шороха, ни малейшего движения воздуха.
— Где я? — пробормотал Лоренс.
Все кости его мучительно ныли, но, несмотря на эту боль, он протянул руку и она тотчас же уперлась во что-то твердое…
Он ощупал встретившийся предмет, сделал несколько движений одной рукой, другой… холодный пот выступил у него на лбу. Он понял, что со всех сторон окружен досками… что лежит в гробу…
— Негодяи похоронили меня, даже не прострелив мне сердце, — с тоской прошептал он. — Так вот как погибли мои верные слуги!
Смертная тоска сжала сердце англичанина. Он ярко почувствовал всю безнадежность своего положения. Кровь глухо стучала, приливая к голове, дыхание было стеснено. Одна мысль не покидала Лоренса: «Скорее бы, скорее кончилась агония». Он с ужасом представлял себе, что будет лежать так много часов, будет задыхаться в этой черной яме в то время, когда там, над землей, может быть, ярко сияет солнце или звезды.
Несколько раз Лоренсу казалось, что конец уже наступает, и он впадал в забытье. Но потом опять сознание возвращалось, и он с поразительной ясностью чувствовал весь ужас своего положения, всю беспредельность выпавшей на его долю муки. Ему казалось, что уже несколько дней он лежит здесь, в этой ужасной яме.
«Отчего же это длится так долго?» — подумал он, очнувшись от забытья в третий раз…
И вдруг какая-то тень мысли заставила его сердце забиться сладостью надежды.
«Если бы я был под землей — это не могло бы длиться так долго», — подумал Лоренс.
И, охваченный радостью надежды, он, забыв о мучительной боли в костях, приподнялся разом, ударил головой и руками в крышку гроба… Но крышка не поддалась. Тогда осторожно, ощупью, Лоренс стал исследовать доски. Задыхаясь от волнения, он медленно проводил по доскам пальцами, ощупывая каждую выбоинку, трещину… Щель! Еще щель!.. Несомненно, что гроб сколочен кое-как из плохоньких досок и только страшная слабость Лоренса помешала ему сразу выбить их…
Улыбка тронула его губы. Сердце билось все сильнее, сильнее… Обрывки каких-то мыслей кружились в голове… донесся откуда-то запах сирени, мелькнуло в зелени белое платье, голубое небо улыбнулось с высоты…
— Сейчас, сейчас… только собрать силы… — лепетал Лоренс. — Сейчас…
Он напряг все силы, ударил головой и руками в крышку гроба, она затрещала, но не поддалась. Тогда он стал бешено колотить в нее, приходя в ярость от неудачи, изнемогая от боли в разбитой голове. И, наконец, усилия его увенчались успехом — доски разлетелись в разные стороны, а Лоренс, выбравшись из гроба, в глубоком обмороке свалился на сырую землю… И, теряя сознание, он успел заметить звездочку, сверкавшую в темной дали неба, и легко-легко вздохнул…
Но больше ему уже не суждено было очнуться. От тех усилий, которые были затрачены, раны его открылись, он истек кровью и умер, не приходя в сознание, рядом с разбитым гробом, из которого ему так трудно было выбраться.
Утром Али-Бей был сильно испуган, увидя разломанный гроб, оставленный на ночь в укромном уголке сада.
Но безжизненное лицо англичанина скоро успокоило старого преступника. Он опять уложил молодого человека в гроб и зарыл его в саду.
В ту же ночь был убит слуга Лоренса и похищены секретнейшие документы.
Георгий Павлов
ФАТЬМА
Мой крейсер несет разведочную службу в Архипелаге, а я скучаю: турки — настолько милые и предупредительные противники, что оставляют нам слишком много свободного времени. Здесь, по крайней мере, война совершенно не чувствуется. Сейчас я выходил на палубу: чудный вечер, теплый и тихий, какие в осеннее время выдаются нечасто даже на Средиземном море. Вода неподвижна, как темно-зеленый малахит, отраженье полного месяца нежится в ней золотым столбом, а с берегов Пароса, где мы стоим сейчас, несется такой головокружительный аромат, от которого можно опьянеть. Быть может, древние, боги Греции празднуют какой-нибудь пир сегодня в его оливковых рощах и слишком щедро разливают свою амброзию…
Я чувствую романическое настроение под влиянием окружающей обстановки и берусь за перо, чтобы рассказать одну историю в этом духе, случившуюся со мною. Я думаю о ней очень часто во время моих бессонных ночей на страже. Быть может, скоро она перестанет волновать меня, но воспоминание об этой истории будет, я знаю, еще не раз возвращаться ко мне. Как бы то ни было, такие вещи случаются не каждый день в жизни.
Это было недавно, месяц тому назад, во время военных приготовлений Турции, тянувшихся так долго и давших такие ничтожные результаты. Теперь я — моряк, лейтенант и флаг-офицер Его Превосходительства контр-адмирала Мидльмарча, назначенный для командования разведочным крейсерским отрядом; но в то время я занимал должность атташе великобританского посольства в Константинополе. Я расстался с этой должностью добровольно: лучше быть хорошим моряком, чем плохим дипломатом, а у меня есть основания думать, что в ответственной роли чиновника министерства иностранных дел, да еще в Стамбуле, я вряд ли оказался на высоте призвания.
Великобританское посольство, как и все другие, в летнее время помещается в Терапии, на европейском берегу Босфора, в нескольких милях от Перы[16]; но казенным помещением я не пользовался. Мой друг Джами-паша любезно предоставил в мое полное распоряжение принадлежавшую ему «Виллу роз» в Бенкосе, — очаровательный уголок, созданный для поэтического уединения двух влюбленных. Когда форты Дарданелл падут перед союзниками и наши крейсеры войдут в Босфор, я буду искать в подзорную трубу на азиатском берегу маленький белый домик с плоской крышей и цветными балконамн-шахниширами, замаскированный целою чащей диких роз, буду искать вековые кедры и уносящиеся в небо гордые кипарисы парка, в котором я провел много сладких минут.
Утром, отправляясь на службу, я переплывал Босфор в легком каике, летевшем как птица под ударами весел темно-бронзовых каикджи, и любовался дивною панорамой берегов, смотрящихся в благословенные Пророком воды. Возвращался я обыкновенно поздно, потому что обедал в ресторане в Пере, а остальная часть вечера уходила на прогулки по улицам старого Стамбула, которого я не успел еще изучить как следует, или на скитания по веселым притонам квартала Абул-Вефа в поисках сильных ощущений. Но так как эти последние были довольно однообразны — вино, кальян, еврейские и армянские женщины в разных пропорциях и соотношениях, то, в конце концов, меня потянуло в иные места, более культурные и если и развращенные, то на европейский, а не на левантийский лад.
Итак, в тот вечер я очутился в Turc-Hôtel. Мне нравилось это место: во первых, там играет довольно приличный оркестр, а во вторых, в его мраморных залах можно любоваться младотурецкими дамами высшего общества, удивительно быстро усвоившими основные принципы эмансипации. Турчанки стареют рано, как еврейки, но в молодости они очаровательны со своей матовой бледностью, изящными ручками и великолепными газельими глазами. В общем, мне думается, немногие из этих красавиц жалеют о том, что сбросили наконец свои чадры. Ведь это было так просто!
Мне повезло: за соседним столиком сидела как раз такая красавица, показавшаяся мне с первого взгляда самым законченным и совершенным типом турецкой женщины. Но уже в следующую минуту я начал колебаться. Мне приходилось долго жить в Афинах, где я успел изучить в совершенстве гречанок: несомненно, в моей красавице было что-то греческое. Быть может, она родом из Македонии. Определить происхождение незнакомки по ее туалету было еще труднее и в то же время легче легкого: изящная mondaine[17] с Елисейских полей, одетая по последней модели Редферна[18]. Оживленно болтая со своим кавалером, сидевшим ко мне спиною, красавица бросала в мою сторону такие красноречивые взгляды, которые показались бы авансом даже далеко не самонадеянному мужчине. Я уже обдумывал подходящее вступление, несколько затруднявшееся наличностью кавалера: мой дипломатический пост обязывал меня к особой осторожности и не допускал и мысли о каком-либо недоразумении, даже самом корректном — вплоть до обмена визитными карточками. Но в этот момент мужчина повернулся в профиль— я узнал в нем советника германского посольства, Рудольфа Генца.
16
…
18
…