В первой главе романа «Вода на голову» шло подробное описание сенокоса, производимого не совсем обычно: в воздух поднималась стая вертолетов на высоту растения; вращающиеся винты лихо косили сено.
В конце концов это было ничем не хуже некоторых научно-фантастических романов. Однако Федор Степанович вдруг вскочил и вырвал из рук оторопевшего чтеца свою рукопись.
— Дрянь! — кричал при этом бедняга. — Какой это роман? Дрянь! Не то!
И с этим криком самокритичный безумец выбежал из зала.
Дальнейшая читка не состоялась. Гуниядин жаловался на головную боль и хватался за сердце.
Назавтра в нашей газете появился доброжелательнейший отчет Васи:
«В переполненном зале молодой писатель прочитал свой интересный роман под названием „Вода на голову“…»
Бедный Вася перепутал названия романов, но это осталось незамеченным. Я узнал, что днем состоялся прием в редакции по случаю пребывания у нас совершенно воспрянувшего духом Гуниядина. Редактор жал ему руку и поздравлял его с новым произведением. Гуниядин согласился написать для газеты очерк об уборке урожая и, что меня особенно поразило, тотчас даже без просьбы получил сто рублей авансом.
Об авансах я слышал уже давно и теперь вдруг осознал, что мое призвание — литература. А между тем какая удивительная судьба! Я пришел на читку с чистым намерением хоть на два часа скрыться от назойливого кредитора, притащившегося ко мне в кино. Я знал, что никому в голову не придет искать меня в клубе зубных врачей на читке романа!
Как видно из протоколов допроса Туркина, в дальнейшем ему был задан вопрос: как случилось, что еще смолоду он, человек не без образования, вступил на уголовный путь? При этом прокурор просил Туркина больше держаться фактов и поменьше разглагольствовать.
Вот выписки из его дальнейших показаний:
«Я начал свою литературную деятельность с того, что раза два поместил в местной газете хулительные заметки по адресу областного отделения союза писателей, которое мало-де заботится о росте писательских кадров в нашем районе. Потом я поехал в областной город и посетил раскритикованное мною отделение, рассчитывая, естественно, что его руководители отнесутся к своему критику с особой осторожностью.
С собой я захватил рукопись небольшой, но интересной повести о Степане Разине, списанной мною с журнала „Мир божий“ за 18… год. Автор романа никому не был известен. Кому же может быть известен роман?
— Хорошо, оставьте, — сказал мне дежурный член правления союза, толстый человек средних лет, с не очень добрыми глазами. — О чем у вас повесть?
— О Степане Разине.
— Ах, историческая! Ну что же, почитаем.
Он сказал это „почитаем“ с таким выражением, как врачи говорят об умирающем: „Ну что же, полечим“.
Я решил, что товарищ не расслышал моей фамилии или же не читал моих критических статей в газете. Пусть же он знает, что играет с огнем!
— Опасаюсь, — небрежно сказал я, — что моя критические выступления могут мне повредить.
— Какие выступления? — равнодушно спросил дежурный член правления.
— А вот… — я ткнул ему две вырезки.
Он скользнул глазами по тексту обеих, вернул мне вырезки и, глотая зевок, буркнул:
— Вы правы. Эти заметки могут вам повредить.
— Вот-вот! — уже с искренним беспокойством воскликнул я. Мой расчет на благосклонное ко мне отношение ради того, чтобы не создать впечатления о расправе за критику, явно срывался.
— Заметки эти могут вам повредить в том смысле, что создают нелестное мнение о степени вашей литературной грамотности, — пояснил мой собеседник. — Впрочем, ваш роман… ваша повесть будет прочитана… Кстати, не скажете ли вы, в чем разница между романом и повестью? Нет, не задумывайтесь. Этого никто толком не знает.
— Мне эта разница хорошо известна, — с достоинством ответил я. — Который больше — это роман.
— Практически вы правы, — насмешливо заметил мой экзаменатор и подозвал вошедшего в комнату полного шатена с проседью: — Познакомьтесь, это Сусанов, Сурен Иванович, ваш рецензент и будущий редактор.