Непредвиденное препятствие…
Спастись от шторма возможно, только достигнув цели нашего плавания, глубокого устья реки Белых Гусей.
Что делать?
Вернуться в поселок, не выполнив задания, нельзя: приближается комариное лето, и нужно вовремя изменить маршруты оленьих стад на дальнем участке совхоза.
Без риска в таких случаях не выигрываешь, но разумный риск подкрепляется тонким расчетом. Прислушиваюсь к тихому журчанию, шепоту пены. Понимает ли Пинэтаун всю глубину грозящей опасности? Лицо юноши, коричневое от загара, сосредоточенно и серьезно.
— Сломает лодку, уходить надо, — вдруг говорит молодой пастух, махнув в море.
А не пустить ли в самом деле «Витязь» наудалую в открытое море и пересечь напрямик огромный залив, образованный изгибом берега Западной тундры?
Во-первых, путь сокращается вдвое, а во-вторых, и это главное, исключается опасность катастрофы на мелководье во время волнения. Даже при шторме мы достигнем цели своего плавания и с прибоем войдем в глубокое устье реки Белых Гусей.
Времени на долгие размышления нет — принимаем это рискованное решение. Но выход в море приходится отложить. Дело в том, что сила ветра на берегах Полярного океана изменяется обычно к полудню. Усилившись, ветер может перейти в шторм. Пуститься в открытое море до полудня на утлом суденышке мы не решились.
Глава 4. СТРАННЫЕ СЛЕДЫ
Небо по-прежнему остается ясным. Ветерок не усиливается, и зеленоватое море играет блестящими чешуйками.
До полудня в нашем распоряжении несколько часов. Что, если воспользоваться свободным временем и обследовать неизвестное озеро, обнаруженное с вершины Чукочьего мыса?
«Витязь» поравнялся с берегом коричневых водорослей, там, где озеро близко подходит к морю. Спустив большой парус, на одном стакселе тихо плывем к мелководью, и скоро киль «Витязя» касается песчаного дна.
Бросаем якорь. Собираюсь в поход. Пинэтаун остается на вельботе. С первыми признаками волнения или шторма он уйдет с «Витязем» под защиту скал Чукочьего мыса.
Беру с собой ружье, компас, бинокль, полевую сумку с картой, альбом и записную книжку. Не забываю положить в рюкзак спички и соль, а к поясу подвязать кружку. За бортом так мелко, что, подтянув высокие голенища резиновых сапог, становлюсь на твердое дно.
Низкий берег чуть темнеет на горизонте. Отсчитав по компасу курс движения, иду по воде к далекой полоске земли. Одинокая фигура человека, шагающего по колено в воде, с ружьем, биноклем и сумкой через плечо, имеет, должно быть, странный вид среди безбрежных морских просторов.
Через полчаса «Витязь» тонет в голубом тумане. Совсем мелко. Ясно вижу темно-коричневую полосу береговой отмели и за ней ярко-зеленую ленту прибрежной травянистой растительности. До берега остается метров двести, но выбраться на сушу удается с большим трудом. Сапоги глубоко вязнут в липком морском иле. У самого берега блестит жидкая черная грязь. Ноги сдавливает, словно капканом, и я медленно погружаюсь в морскую трясину.
Ждать спасения неоткуда. Срываю ружье, плашмя падаю в грязь, освобождаюсь от сапог; опираясь на ствол, выползаю на отмель и оглядываюсь. Голенища резиновых сапог сиротливо торчат из морского болота.
На берегу водорослей нет. Высохший ил бурой коркой покрывает отмель, лишь у самой воды грунт вязок. Отлив еще не начался, и объяснить происхождение морского болота и высохшей илистой отмели действием приливов невозможно.
Прежде мне никогда не приходилось слышать о морских болотах, и я не ожидал встретить трясину у берегов Западной тундры. Спустя сутки мы получили объяснение этого необычайного явления при весьма трагических обстоятельствах.
Складываю шаткий настил из сухих бревен плавника и вытягиваю из болота сапоги. Пытаюсь нащупать дно морской трясины длинным шестом, найденным в плавнике, — шеста не хватает.
Высокий вал плавника разделяет коричневую отмель и зеленое поле тундры. Кажется, что море лишь недавно освободило сушу, оставив древесные стволы и широкую полосу высыхающего илистого дна.
Перебираюсь через барьер плавника на плоскую террасу, заросшую нежными безлистными стебельками почти изумрудного цвета. Стебельки оканчиваются бурыми зазубренными головками. Распознать маленькое растеньице нетрудно: это соляной хвощ, обитающий там, где суша часто заливается морем.
Хвощи уступают место густой поросли вейника. Слабый ветерок играет серебристыми метелками высоких стеблей. Пятна песчаной почвы желтеют на солнце. В песке валяются морские раковины, выбеленные временем.
На следующей морской террасе простирается влажная кочковатая тундра. Удивляюсь необычайной величине кочек и пышности осоки высотой по грудь. С ружьем на руке пробираюсь в этих буйных зарослях, пересекая полузаросшие тундровые озера и русла извилистых проток шириной не более метра. Протоки струятся в узких зеленых коридорах среди осоковой гущи.
Странный звук приносит ветерок из зарослей.
«Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп», — слышится все ближе и ближе. Звук то стихнет, то снова возникает с прежней ритмичностью. Кажется, будто в зарослях крадется громадная ящерица: шлепая по воде лапами, она то останавливается, прислушиваясь, то снова двигается вперед.
Пригибаясь, взвожу курки ружья и осторожно раздвигаю густые стебли осоки. Передо мной открывается зеленый коридор высыхающей протоки. По илистой дорожке бегут совсем еще молодые гуськи. Они не отстают друг от друга, одновременно шагая оранжевыми лапами. Кажется, что все они спешат по важному, неотложному делу.
Передний гусек неожиданно останавливается как вкопанный. Остальные застывают, точно по команде. Высоко подняв и повернув головы, они прислушиваются и присматриваются, не замечая еще присутствия человека. Вороненые стволы ружья отсвечивают на солнце, и блеск стали, видимо, тревожит молодых птиц. Они нерешительно переминаются, опасаясь двинуться дальше. Одним выстрелом можно уложить половину этой удивительной компании. Но стрелять не хочу.
Потоптавшись на месте, передний гусек вытягивает шею и суетливо бежит дальше. Его маленькие спутники следуют за ним.
«Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп», — снова слышится в тиши зеленого коридора. Гуськи бегут след в след, не обращая больше на меня внимания. Теперь можно вытянутой рукой коснуться их светлых крыльев. Улыбаясь, наблюдаю за поспешным шествием, до тех пор пока птицы не скрываются; затем, стараясь не шуметь, двигаюсь вслед за ними.
Высыхающая протока ведет к озеру. За поворотом коридора взлетают пестро окрашенные утки. Кулики бегут впереди, оставляя тонкий узор следов. На влажной поверхности илистого дна, словно в зоологическом атласе, рельефно отпечатываются следы обитателей тундры.
Протокой пользуются и птицы и звери. У края осоковых зарослей, там, где ил плотнее, длинной цепочкой тянутся следы песца. Необычайно крупный когтистый след полярного волка пересекает протоку; следы совсем свежие, в глубоких ямках не устоялась еще мутная вода.
Протока, расширяясь, образует скрытое озерцо; на отмели около воды отпечатался рисунок крупных перепончатых лап лебедя. Кучка окровавленных перьев отмечает место гибели куропатки. Вероятно, полярный ястреб настиг тут свою жертву.
За поворотом протоки в коричневый ил глубоко вдавились громадные трехпалые птичьи следы. Каждый след не менее четверти метра. Рисунка плавательных перепонок нет.
Страусы?
Невольно оглянувшись, вытаскиваю альбом и быстро зарисовываю странные отпечатки. Эх, добыть бы шкурку необыкновенной птицы для зоологической коллекции. В Колымской тундре еще не ступала нога зоолога, и я собираю шкурки всех убитых птиц.
Предстоит интересная охота. Следы уводят по руслу протоки к озеру. Вскоре они обрываются. Какая жалость — птица ушла в береговые заросли осоки, и разобрать след невозможно! Среди этих зарослей выступают высокие мшистые кочки.