- Нет, повертывать табун с Омолона не стану.
- Что-о? Пока не ты, а я директор совхоза.
- А партийная организация, райком зачем? Жаль, нет помполита...
- Партийная организация, райком под суд за меня не пойдут.
- Будет, будет браниться.
Катя наливает опустевшие стаканы, подсовывает блюдечки с темно-вишневым вареньем из голубики - нашего "полярного винограда".
- Ладно, хватит! Не прошибешь тебя разговорами. Пей чай. Завтра поедем в райком.
Алексей Иванович хмуро покручивает ус. Разговор не клеится. Молчаливо потягиваем крепкий, ароматный чай, наслаждаясь домашним вареньем. Все усилия Кати примирить нас разбиваются о невидимую преграду. Прощаюсь с директором холодно. Катя провожает к порогу.
- Не забудьте, приносите завтра постирать и... не грустите.
Серые Катины глаза вспыхивают смешинками. Крепко сжимаю заботливую, дружескую руку.
Глава 6. КАБАЛЬНАЯ ГРАМОТА
Пурга разгулялась не на шутку. Северный ветер воет в печной трубе, играет в проводах струнами полярной арфы. Снег ударяет в замерзшие окна так, словно в стекла бросают горсти сухого песка. На улице темно, и космы слепящего снега кружатся под свист ветра, заметая сугробами домики поселка.
Начался месяц пурги. В тундре прервалось сообщение - слишком сильны и продолжительны бураны в этом году; даже опытные каюры не решаются пуститься в путь.
Все собрались на усадьбе и отдыхают после бесконечных скитаний по тундре.
В комнате, устланной оленьими шкурами, тепло и уютно. На бревенчатой стенке прибиты ветвистые оленьи рога, висит оленья шкура, отсвечивает воронеными стволами мой зауер.
Яркий свет электрической лампы льется из-под абажура, освещая письменный стол с бумагами. Сильные порывы ураганного ветра замыкают иногда провода, свет на мгновение гаснет, и чугунная печка светится в темноте огненно-красным сиянием.
Давно перевалило за полночь. Поселок спит, укутанный сугробами. Поет пурга, как будто скрипка плачет за белыми обмерзшими окнами.
Тоскливо на душе... Неужели всегда новое пробивает дорогу в такой непримиримой борьбе?
Два месяца торчу на центральной усадьбе, а толку нет. Боясь лишней ответственности, Алексей Иванович не согласен пускать табун к Синему хребту. В райкоме он назвал смоленский поход авантюрой. Я не остался в долгу и обвинил его в трусости. Мы сцепились на совещании, как драчливые олени, и теперь почти не разговаривали.
Ведь это огромное дело - подарить отчизне в трудную минуту громадный узел девственных пастбищ, крупнейшее оленеводческое хозяйство в сердце Колымской тайги, совсем близко от золотых приисков Дальнего таежного строительства.
Не желая осваивать Синий хребет, директор собственной рукой лишал хозяйство перспектив: в тундре, в кольце многотысячных стад оленеводческих колхозов, совхозу расти некуда.
Райком не решил нашего спора. Посоветовали запросить Якутск. Телеграмма ушла два месяца назад, но Якутск молчал. И вот час назад радист передал по телефону из районного центра неожиданный телеграфный ответ: "Колымский совхоз передан Дальнему строительству решайте сами на месте"...
Какой крутой поворот в нашей жизни! Не изменит ли передача совхоза внезапно и судьбу смоленского похода?
Управление строительства помещалось далеко на юге, в Магадане, пожалуй, не ближе Якутска. Но золотые прииски строились в сердце Колымской тайги, на подступах к пустынным плоскогорьям Синего хребта.
Почему Якутск не дал прямого указания штурмовать Смоленскую тайгу? Неужели там не понимают, что наши противоположные взгляды не примиришь на месте?
Вероятно, и директор не спит, получив эту хитроумную телеграмму. Решаю отправиться к нему для последнего объяснения.
Буран достиг особенной силы. Бревенчатый дом сотрясают тяжелые удары ветра. И вдруг в минутное затишье слышу за окном приглушенный лай ездовых собак и скрип полозьев. Прислушиваюсь... Снова ничего не слышу сквозь вой снежного урагана.
Почудилось? Разве найдутся люди, готовые пуститься в путь сквозь гибельную пургу?
Чу, опять...
Брякает гиря у входа. В коридоре шорох. Тихие шаги, ближе и ближе. Кто-то невидимый шарит по стене. Отворяется дверь.
Сгорбленная белая фигура в обледенелых мехах перебирается через порог. Лица не видно: малахай закутан обледенелым шарфом. Снежный гость, точно слепой, протягивает руку и оседает на оленью шкуру.
Подхватываю ночного пришельца, отдираю примерзший шарф, сбрасываю малахай.
- Пинэтаун?!
Красное от мороза лицо неподвижно. Пурга затянула ледяной коркой кухлянку, меховые штаны, камусы...
Хватаю с полки флягу со спиртом. Пинэтаун судорожно глотает обжигающую жидкость. Открывает глаза, жмурится в тепле раскаленной печки.
- Ух, доехал!.. Совсем замерз! - невнятно бормочет юноша заплетающимся языком.
- Ноги поморозил?
- Ко... не знаю.
Стягиваю торбаса с меховым чулком. Ноги окоченели, но, кажется, целы: спасли чулки из пушистого волчьего меха и стельки из сухой травы.
- Откуда ты, что с оленями?
- Ромул в Западной тундре...
- Табун повернули?!
- Нет, олени на Омолоне с Костей.
Ничего не понимаю. Уж не во сне ли вижу Пинэтауна? В последнее время часто мучат кошмарные сны. Трогаю холодные льдинки, примерзшие к меху, не сплю. Рядом живой Пинэтаун. Он блаженно улыбается теплу и тихо спрашивает:
- Почему долго не ехал? Совсем запутались: не знаем, куда кочевать: вперед к Синему хребту, обратно ли в Западную тундру? Ромул думал, думал, к директору поехал, тебя искать...
- Да где же он?
- В первой бригаде у Прокопия спит - олени не идут, страсть пурга крутит. Я собак у Прокопия брал, к тебе поехал.
Ну и дела! Бригада Прокопия стоит на зимнем стойбище у границы леса, в пятидесяти километрах от усадьбы совхоза. Не представляю, как пробился юноша один сквозь снежный смерч чудовищной пурги, бушующей в открытой Западной тундре?
Пинэтаун вытаскивает из-за пазухи замшевый мешочек, непослушными пальцами развязывает ремешок, вытряхивает на оленью шкуру комсомольский билет, серебряную медаль и два пакетика, склеенные треугольником.