- Чего надо? Что за люди?! - грубым голосом кричит парень, грозно нахмуриваясь.
- Свои... из оленеводческого совхоза, вчера на Омолон вышли...
Старшина поспешно скрывается в рубке. За кормой вскипает пена. Суденышко подчаливает к берегу. Из люка появляется молодой матрос в телогрейке и сбрасывает узкий трап. Наконец-то дома, на палубе.
Мотор гудит. Катер, вспахивая Омолон, мчится к пароходу. На мостике, у борта парохода и на баржах сгрудились люди; блестят стекла биноклей. Неужто обещанный караван прорвался на Омолон в такую позднюю пору? Куда плывут все эти люди?
Приближаемся к пароходу. Нас рассматривают с любопытством. Поднимаю голову и не верю глазам. На верхней палубе, вцепившись в перила, близоруко щурится наш помполит; черные волосы треплет ветер, знакомое, точно вылитое из бронзы, лицо.
- Петр Степанович!
Рядом - Буранов. Махая лётным шлемом, он что-то кричит, но голоса в шуме мотора не слышно. Как они очутились на Омолоне?
Илья растерялся. Катер и пароход он видит впервые, и все вокруг кажется ему сном. Задирая голову, он подавленно осматривает пароход. Катер мягко толкается в борт.
- Не робей, старина! - смеются матросы, в десять рук подхватывая Илью.
Взбегаем на мостик и попадаем в объятия друзей.
- Пинэтаун жив? - тревожно спрашивает Петр Степанович. Он кричит во весь голос, как будто мы еще на катере.
- Жив... с Нангой остался.
- Олени целы? - рокочет Буранов.
- Целы... - усмехается Костя. - Совхоз уже в горах.
- И в огне не горят, а, помполит?!
- Газеты, Петр Степанович, газеты есть? Что на фронте?
- Порядок... Драпают фашисты: Бухарест, Софию, Таллин, Варшаву сдали.
- Варшаву?! Письмо мне привезли?
- Нету письма, - добродушно щурится помполит. - Рано еще - далеко Омолон от Польши.
- Знакомьтесь, - представляет Буранов чернобрового, статного крепыша в морской фуражке, с первоклассным цейссом на груди.
- Шелест... - звучным баритоном рекомендуется он.
Театральным жестом Шелест показывает на баржи:
- Куда выгружать тебе снаряжение?
- Снаряжение? В самом деле, где выгружать, а, Костя?
- Причаливай, капитан, остановка. Сообразим сейчас, - распоряжается Буранов.
Собираемся у круглого стола в комфортабельной капитанской каюте. На чистой скатерти в серебряной сухарнице белый душистый хлеб, в блюдечках сыр, масло, сахар, печенье, фрукты в вазах, стаканы с крепким чаем в замысловатых подстаканниках и даже - ради торжественного случая - бутылки шампанского. Ох и соскучились мы на мясной диете по цивилизованной пище!
Илья понемногу осваивается: оглядывает зеркала, трогает ковры, щупает скатерть, нюхает сигареты, подаренные Бурановым. Старик осторожно разминает их шершавыми пальцами, набивает прокопченный запальник, огнивом зажигает набитую трубочку и с наслаждением затягивается.
- Хороший твой табак, хорошо пахнет, - говорит он Буранову.
Друзья привезли короб новостей. Пожар в Омолонской тайге всполошил нижнеколымских жителей. Дым от пожара заслонил свет солнца, омолонская фактория погрузилась в мрак; районный центр и поселок Колымского совхоза в четырехстах километрах от Омолона окутала багряная дымка.
Котельников отправил с охотником-ламутом паническое письмо в заимку Колымскую. Председатель колхоза переправил письмо на усадьбу оленеводческого совхоза.
Директор, получив письмо, отправился в райком и заявил, что, вероятно, табун погиб в пылающей тайге, и выложил на стол "кабальную грамоту" - мое обязательство. На омолонскую факторию отправили курьера с предписанием Котельникову организовать поиски оленей и людей.
Вместе с охотниками-ламутами Котельников проник на потухающую гарь и после семидневных поисков обнаружил в глубоком распадке остатки седел, вьюков, обуглившиеся подошвы сапог и мою полевую сумку с обгоревшим дневником. Последняя запись в дневнике гласила: "Уходим с табуном в межгорное понижение".
Котельников вернулся на факторию, составил акт о гибели оленей и людей и вместе с "вещественными доказательствами" послал с курьером на далекую усадьбу совхоза. Директор действовал без проволочки. В Магадан ушла телеграмма, и авиапочтой полетел акт Котельникова о мрачном конце омолонского перегона.
- Представляешь, Вадим, положение! - восклицает Буранов. - На Чукотке мы закупили пять тысяч оленей, и они шествуют к вам на Омолон. А на Омолоне, судя по акту, все к чертям сгорело. Не поверил я бумажке Котельникова, так и доложил начальнику строительства. А генерал посмотрел из-под седых бровей колюче да и говорит: "Я приказ вам дал пять дней назад, почему до сих пор караван не вышел из Зырянки на Омолон?" Выскочил я из кабинета и тут же на аэродром уехал, а в Зырянке Петра Степановича встретил. Генерал его из Хабаровска завернул - политруком омолонского каравана назначил. Вот и приплыли к вам вместе.
- Эх, и размах у вас в Магадане!
- А чего же галок считать? Видишь, били мы с тобой в одну точку и соединились вместе! Выгрузим баржи, соберете дома, двухлетний запас продовольствия в амбар сложите, катер, радиостанцию оставим - и совхоз готов.
Спрашиваю Петра Степановича, на фактории ли Котельников.
- Сняли, смылся... Письмо написала твоя Мария на Чукотку. Описала махинации с Чандарой, просила на факторию честного человека, о вас заботилась.
- Эх, уполз гад!.. - зло бормочет Костя.
Долго слушают наши друзья рассказ о необычайных приключениях на Синем хребте. Веселая и грустная история последнего плавания на плоту приводит в восторг Шелеста.
Капитан стучит крепким кулаком по столу, стаканы подпрыгивают и звенят. Звучным баритоном он провозглашает:
- Слушай, брат, плюнь на своих оленей, пиши приключенческий роман!
Место для усадьбы Омолонского совхоза намечаем в устье Быстрой реки. Илья уверяет, что весной, в полую воду, наш катер пройдет вверх по ее течению почти до порогов. Усадьбу нового оленеводческого совхоза поставим у ворот Синего хребта.
Пароход протяжно гудит, отчаливает и, покачиваясь, плывет с баржами вверх по Омолону к близкому устью Быстрой реки.