— Прошу прощения. Совсем не хотел обидеть вас. Но… Я очень за это переживаю.
— Я не потому не желаю знакомиться с доктором Мрочеком в этот момент и разговаривать с ним об устройстве на работу, что дядя его когда-то несправедливо обошелся со мной, а потому, что…
Не закончила, потому что низенький нотариус метнулся с неожиданной для сгорбленного и седого мужчины ловкостью и исчез из поля зрения. Невольно оглянулась.
— Пани заведующая позволит?.. Это и есть супруги Мрочеки, о которых только что шла речь. А это доктор Ясинская.
Спокойно выдержал взгляд заведующей. В конце концов, он был такой мгновенный, что никто посторонний и не мог бы угадать его значение.
— Очень приятно с вами познакомиться… — сказала, протягивая руку Галине. — Вернее, было бы значительно приятнее, если бы не эти печальные обстоятельства, при которых вас встретила. Примите мои соболезнования, доктор. Ваш дядя был… был… — еще одна неуловимая пауза. Доктор Ясинская не принадлежала к людям, умеющим скрывать свои истинные чувства, — был человеком всеми уважаемым, и смерть его, несомненно, потеря, да, несомненно…
— Спасибо вам… — ответил Мрочек.
Наступила минута напряженного молчания.
— Я слышала от пана Гольдштейна, что вы намерены поселиться у нас. Если это правда, я очень хотела бы, чтобы вы оба зашли к нам в больницу. Условия, в которых мы здесь работаем, конечно, отличаются от варшавских, но больные во всем мире похожи, не так ли? К тому же есть еще одно дело личного характера, — продолжала несколько иным тоном, — которое хотела бы с вами решить. Не думала о нем специально, но, как говорится, обстоятельства часто порождают решения. Если у вас есть время, то даже сейчас… Я тут с машиной и…
— Я тоже со своим автомобилем. Благодарим вас за приглашение.
— Тогда я еду первой, а вы, пожалуйста, поезжайте за мной. До свиданья, пан Гольдштейн.
Старик благодарно улыбнулся.
— До свидания, пани Ясинская.
Воспользовавшись тем, что Ясинская отвернулась, он многозначительно подмигнул молодым супругам, а потом молча пошел назад, к месту вечного упокоения судьи Мрочека. Придя туда, стал в ногах могилы и закрыл глаза. Продолжалось так пару минут, вдруг вздрогнул.
— Тяжело навсегда расставаться со старым другом…
— Тяжело… — тихо ответил Гольдштейн. Оглянулся. Капитан Желеховский стоял рядом, вглядываясь в табличку с фамилией покойного.
— Кажется, вы никогда не расставались, правда?
— Во всяком случае, редко… — старый нотариус вздохнул. — Работали в одном доме, жили на одной улице. Оба были одинокими. А вы знаете, капитан, что это такое. И почти ровесниками были. Он был для меня единственным другом на всем белом свете. Вы сказали: «навсегда». Но навсегда ли?.. — замолчал, а затем покачал головой в такт каким-то собственным мыслям. — И мне уже не так много времени осталось. Вскоре встретимся. Хотя я верил в другого бога, чем он, — кивнул на могилу, — но, думаю, на том свете это не имеет большого значения. Там важнее, жил ли человек так, как должно, или нет. Он был хорошим человеком. Мало кто знал, каким хорошим… Самый справедливый… А мы натерпелись…
— Это верно… — Желеховский приподнял фуражку, чтобы вытереть лоб. — К счастью, все прошло уже давно.
— Но память о добре и зле живет дольше, чем свидетели. — Гольдштейн нагнулся и поправил какой-то венок. — Я один из тех, кто остался после самого крупного преступления в истории. Но когда умрут все, кто видел все это собственными глазами, память не погибнет. Еще тысячу лет люди будут помнить…
Замолчали оба. Затем Желеховский спросил:
— Вы виделись каждый день, правда? В последние недели тоже?
— Ну, конечно.
Старый нотариус поднял на него глаза. Но сейчас капитан смотрел перед собой на двух птичек, весело вертевших хвостиками, устроившись на соседнем кресте.
— Конечно. А почему вы об этом спрашиваете?
— Просто пришло в голову, — сказал равнодушно. — Задумался над тем… не видели ли вы его перед смертью каким-то нервным, что ли? Или не приметили чего-то необычного в его поведении?
— Не понимаю вас.
— Речь не идет о чем-то из ряда вон выходящем. Может, например, он рассказывал о том, о чем не говорил никогда.
— Нет, — подумав, отрицательно покачал головой Гольдштейн. — Меня немного удивляет ваш вопрос, пан капитан. Как же он мог говорить что-то необычное или вести себя иначе, чем всегда, если не знал, что утонет? Вы верите в предчувствия? А может, я не так вас понял?
Он повернулся и медленно пошел по аллейке.
— Верю ли я в предчувствия? Можно сказать, что нет. Но какой бы был из меня офицер милиции, если бы у меня не было предчувствия? — рассмеялся негромко комендант. — У каждого есть предчувствие, или назовем это иначе: каждый чувствует беспокойство особого характера, относительно событий, которые не могут вызвать никакого беспокойства, настолько они простые и ясные. И когда такое беспричинное беспокойство оказывается в какой-то степени пророческим, а дело принимает оборот, подсказанный нам нашим воображением, мы говорим тогда, что имели «предчувствие». Но вы не ответили еще на мой вопрос.