Донна Леон
Гибель веры
E sempre bene
II sospettare un poco, in questo mondo.
Всегда полезно
Быть подозрительным чуть-чуть в подлунном мире.
Глава 1
Брунетти сидел у себя в кабинете. Положив скрещенные ноги на нижний ящик письменного стола, он пялился на свои штиблеты, украшенные четырьмя рядами крошечных, окаймленных металлом глазок-пуговок, каждый из которых смотрел на него с нескрываемым укором. Последние полчаса комиссар провел за попеременным созерцанием дверец деревянного armadio [1], стоявшего у дальней стены кабинета, и своих ботинок. Иногда, правда, он менял положение ног – верхний край ящика врезался в пятку, – но глазки-пуговки, расположившись по-другому, продолжали сверлить его укоризненным взглядом, и скука не отступала.
Уже две недели как вице-квесторе Джузеппе Патта в отпуске в Таиланде. Уехал он туда на свой «второй медовый месяц» (как говорили в Управлении), оставив преступный мир Венеции на попечение Брунетти. Однако этот преступный мир, похоже, улетел в одном с вице-квесторе самолете, потому что после отбытия Патты с женой (недавно вернувшейся домой и, страшно сказать, в его объятия) жалобы поступали лишь на мелкие квартирные и карманные кражи. Единственное достойное внимания ограбление произошло в ювелирном магазине на площади Сан-Маурицио два дня назад. Хорошо одетая молодая чета вкатилась в магазин вместе с детской коляской, и новоиспеченный папаша, гордый и сконфуженный, попросил подобрать кольцо с бриллиантом для еще более сконфуженной юной мамы. Она примерила одно, другое… Наконец, остановившись на белом бриллианте в три карата, осведомилась, не позволят ли ей выйти на улицу – взглянуть на камень при дневном свете. Ну и все как по прописи: шагнула через порог, посверкала ручкой на солнце, улыбнулась, махнула папе, тот с головой нырнул в коляску, заботливо поправил одеяльце и, смущенно улыбнувшись хозяину, тоже шагнул через порог, к жене. И, разумеется, исчез, оставив прямо в дверях детскую коляску с куклой.
Изобретательно, но на взлет преступности не тянет. Брунетти обнаружил, что заскучал и не может решить, что для него предпочтительнее – ответственность командования и горы бумаги, ею порождаемые, или свобода действий, которую ему обычно давал статус подчиненного.
Кто-то постучался – комиссар поднял глаза; дверь открылась, и он улыбнулся: явилась первый раз за утро синьорина Элеттра, секретарша Патты. Отъезд вице-квесторе она восприняла, видимо, как предложение начинать рабочий день в десять, а не в восемь тридцать, как всегда.
– Виоп giorno [2], комиссар, – поздоровалась она, входя.
Улыбка Элеттры, алая с белым, под цвет полосок на ее шелковой блузке, мимолетно напомнила ему gelato all'amarena [3]. Она вошла в кабинет и чуть отступила в сторону, пропуская вперед еще одну молодую женщину. Комиссару сразу же бросились в глаза ее дешевый мешковатый костюм из серого полиэстера с юбкой до щиколоток, туфли на низком каблуке и сумка из недорогого кожзаменителя, которую незнакомка неловко стискивала в руках. Брунетти перевел взгляд на синьорину Элеттру.
– Комиссар, с вами хотят поговорить, – сообщила она.
– Да? – Брунетти снова, без особого интереса посмотрел на посетительницу. И тут заметил очертания ее правой щеки, а когда та повела головой, оглядывая комнату, – прекрасную линию подбородка и шеи. Он повторил, уже более заинтересованно: – Да?
Девушка повернулась к нему, и ее тронутое легкой улыбкой лицо показалось Брунетти странно знакомым, хотя он был уверен, что никогда раньше с ней не встречался. Ему подумалось, что это, скорее всего, дочь кого-то из его друзей и он узнаёт не ее, а проглядывающие в ней семейные черты.
– Да, синьорина? – Он встал и указал ей на стул перед своим столом.
Девушка метнула взгляд на синьорину Элеттру. Секретарша ответила улыбкой, приберегаемой для тех, кто нервничал, оказавшись в квестуре. О, ей необходимо вернуться к работе – и она покинула кабинет.
Посетительница обошла стул и села, перетянув юбку на одну сторону. Стройная, она двигалась неженственно – явно не привыкла бегать на каблучках.
Брунетти по долгому опыту знал: лучше молча ждать с выражением спокойным и заинтересованным, и рано или поздно его визави вынуждена будет заговорить. Пока тикали минуты, комиссар скользил по лицу девушки беглым взглядом, пытаясь понять, откуда оно ему так знакомо. Он искал в ней сходство с каким-нибудь родителем или, может быть, с продавщицей, которую каждый день видит за прилавком, помогающим ее идентифицировать. Если она работает в магазине, мелькнула у него мысль, то ни в коем случае не в таком, который имеет отношение к одежде или моде. Костюм ее выглядел просто ужасающе, убийственно – прямо коробка какая-то, подобные фасоны канули в вечность лет десять назад; волосы были подстрижены очень коротко и так небрежно, что и не скажешь – это «под мальчика» или еще в каком-то стиле. Ни намека на косметику. Однако, приглядевшись внимательно, Брунетти понял, что девушка, так сказать, в маскировке, прячущей ее красоту. У нее были широко поставленные темные глаза, длинные и густые, не требующие подкраски ресницы; неяркие, но полные и красиво очерченные губы. Нос прямой, тонкий, с легкой горбинкой – благородный – другого слова он не подобрал. А под неровно подрезанными волосами виднелся ровный, без единой морщинки лоб. Но даже осознание ее красоты не освежило памяти комиссара. Он вздрогнул, когда она его спросила:
– Вы ведь не узнаете меня, комиссар?
И голос был знакомый. Брунетти попытался вспомнить, где он его слышал, но тщетно. Единственное, что не вызывало сомнений – не в квестуре [4] и вообще не на работе.
– Нет, к сожалению, нет, синьорина. Но убежден, что я вас знаю и что ваше появление здесь для меня неожиданность. – Он просто, по-человечески улыбнулся, как бы прося ее войти в его положение.
– Думаю, большинству ваших знакомых незачем появляться в квестуре, – сказала она. Ее ответная улыбка говорила без слов: она не в претензии и понимает его затруднение.
– Да, правда, мало кто из моих друзей приходил сюда по своей воле, а не по своей – пока никто. – На сей раз он показал ей улыбкой, что с юмором относится к своей службе, и добавил: – По счастью.
– Никогда не имела дела с полицией. – Девушка снова оглядела комнату, будто опасалась: вот теперь, когда имеет, с ней произойдет что-нибудь дурное.
– Как большинство людей, – заметил он.
– Да-да. – Она глядела вниз, на свои руки, и вдруг, без всякого перехода произнесла: – Я была непорочной.
– Простите? – Растерявшийся Брунетти заподозрил, что у девушки не все в порядке с головой.
– Я была сестрой Иммаколатой [5]. – Она подняла на него взгляд, улыбаясь той самой мягкой, нежной улыбкой, что так долго сияла ему из-под крахмального белого плата монашеского облачения. Имя дало привязку к месту и разрешило загадку: все обрело смысл – и нелепая стрижка, и несуразная одежда…
Брунетти оценил красоту сестры Иммаколаты еще тогда, когда впервые увидел ее в том доме отдыха для престарелых, где его мать годами отдыха не находила. Но принятые ею религиозные обеты и длинное монашеское одеяние отгораживали ее от мира словно каменной стеной. Поэтому Брунетти смотрел на нее как на прекрасный цветок или картину – глазами восхищенного зрителя, а не мужчины. Теперь, освободившись от всего, что ее сковывало и скрывало, красота девушки проскользнула к нему в кабинет, не подпорченная ни неловкостью движений, ни дешевой одеждой.
Сестра Иммаколата исчезла из дома престарелых, где содержалась его мать, примерно год назад. Мать была в отчаянии – она потеряла самую добрую сестру, так облегчавшую ей жизнь. Расстроенному Брунетти удалось тогда выяснить только одно – девушку перевели в другой дом престарелых, находящийся под призрением ордена. И вот теперь в его голове развернулся длинный свиток вопросов… впрочем, сестра Иммаколата здесь и сама скажет, что ее сюда привело.