Ирина ждала триумфа своего возлюбленного, так как он должен был появиться на квадриге, на которую возвела его ее любовь.
Наконец, показался могучий торс Дромунда, в накинутом, поверх серебряной кольчуги, хитоне. В правой руке Дромунд держал, пику с ярко-красным норвежским значком. В левой были вожжи, которыми он так ловко правил, что, казалось, квадрига плыла как ладья по волнам, а он при этом походил на одно из тех золотых изваяний, которыми украшают носы кораблей.
В тот момент, когда Дромунд проезжал мимо ложи Ирины, выражение его лица на мгновение изменилось. Его светлые глаза, смотревшие на лошадей, поднялись и обратились на ложу. Он взглянул на свою возлюбленную. Этот взгляд вознаградил ее за все…
В разношерстной армии, которую вел за собой Фока, особенной страстностью отличались норманны.
В их могучих телах таился большой запас нетронутых сил.
Выросшие в борьбе с природой, приученные к полному воздержанию условиями морской жизни, попадая на почву Византии и сталкиваясь с ее соблазнами, они обыкновенно смущались. Но смущение это рассеивалось от первой же чаши вина. Вино вызывало наружу тлевшее в них пламя и отражалось в их светлых глазах пурпурным отблеском. Оно горячило их кровь и доводило их нетронутые души до буйного помешательства. Оно возбуждало норманнов как напиток, который прибавляют к пище диких зверей, желая придать им больше ярости.
Но в буйстве их оргий тоска по родине была постоянным припевом. Часто северные великаны чувствовали усталость от знойного солнца, пурпура и блеска Царицы мира; им надоедало даже искрящееся в кубках вино. Родные сосны и снега вставали перед их очами; зеленые волны моря, бьющиеся об острые скалы, утлые ладьи, в которых гребцы наслаждались страхом гибели и жаждой крови, вновь манили их к себе.
За дворцами и виллами, на окраине города, находилось выстроенное норманнами из украденных бревен, обширное помещение, темное и закопченное, как междупалубное пространство на судне. Там собирались они по ночам и усаживались вокруг огня. Там осушали они переходящую по кругу чашу, сделанную из дерева, с высокой ручкой в виде лошадиной головы, или кубок в форме рога, оправленный металлом.
Упиваясь пивом, тут же сваренным из египетского ячменя, норманны ссорились за игрой в кости; их громкая брань нарушала ночную тишину и походила на рычанье волков, грызущихся в конюшнях цирка.
Вечером, после торжества, все свободные от караула в большом дворце норманны собрались в этой таверне, чтоб промочить свои пересохшие от неистовых криков глотки и обменяться впечатлениями от богатства добычи, которая возбуждала до головокружения их страсть к грабежу.
После грубых упреков императору за то, что он не отпустил свою самую верную дружину в поход на Хандакс, воины вспоминали парад норманнов в цирке.
— Дромунд, — сказал один из дружинников, — был настоящим триумфатором. Придет ли он сегодня выпить с нами?
Возлюбленный Ирины был очень популярен в таверне, так как недолго берег сокровища, которыми снабжала его любовь. Все уходило на игру в кости и на выпивку.
Вся дружина имела свою долю в его счастье.
— Дромунд, — возразил один из играющих в кости, — принадлежит сегодня своей возлюбленной.
— Той, которая заплатила за колесницу.
— Да, Дромунд очень любим.
Шум раздавшихся шагов заставил всех оглянуться на двери таверны.
Дромунд и Гаральд входили в сопровождении Ирины и Евдокии.
По манерам, по драгоценностям, украшавшим руки этих женщин, закутанных в легкие вуали, все поняли, что это были не цыганки, а кто-нибудь из патрицианок, которых они видали ежедневно посещавшими императорский гинекей.
Привыкшие в своем родном краю к полному равенству, норманны даже не привстали со своих мест, и только полная тишина наступила в ту минуту, когда две женщины вошли в таверну.
Пользуясь гордостью, охватившей Ирину в цирке, Дромунд упросил ее довершить его триумф, побывать в таверне и показаться его товарищам.
Евдокия, увлекаясь новизною этого безрассудства, постаралась победить нерешительность своего друга и сказала:
— Исполни его просьбу. Я тоже буду сопровождать вас.
— Ты обещаешь?
— Мне только нужно провожатого…
— Возьми Троила…
— А как же Агафий?
— Возьми их обоих…
— Нет, ни того, ни другого. Они будут дуться, так что с ними, как раз попадешь в неприятность. Я возьму лучше друга твоего возлюбленного, молчаливого Гаральда, которого ты тогда выкупила.
Счастье Ирины возбуждало некоторую зависть в Евдокии. Она не понимала, что оно зависело от чувства самой Ирины, и приписывала его качествам возлюбленного, такого первобытного и сильного. Потому-то она надеялась и сама испытать новые ощущения от нетронутости Гаральда.
Поэтому все маленькие приключения в дороге — перепалка с лодочником, резкость Дромунда с пьяными рабами, — все, что неприятно сжимало сердце Ирины, служило развлечением Евдокие.
Она черпала наслаждение в том, что не находило отголоска в душе ее подруги.
Переступая порог таверны, Ирина чувствовала себя неловко, Евдокия же, напротив, оживленно смеялась, довольная новизною забавы.
Только они сели, как один дружинник, осушив громадный рог, покачиваясь, отважно подошел к ним и, хлопнув по плечу Дромунда, крикнул:
— Откуда ты? Мы тебя звали, а ты и не откликнулся на свое имя.
Дромунд нахмурил брови; он не любил, чтоб даже в шутку поднимали на него руку.
— Не хочешь ли попробовать моего меча? — сказал он, вставая, чтоб оттолкнуть нахала.
Ирина заслонила его собой и прошептала:
— Дромунд!
Под складками вуали она протянула к нему руки, так умоляюще, так любовно, что он не мог удержаться, чтобы не поцеловать ее дрожащие от испуга уста, и, переходя от гнева к ласке, сказал:
— О моя Ирина, чего можешь ты тут бояться! Эти люди мои братья. Тысячу раз пируя за счет твоей щедрости, они желали увидать красоту твоего лица. Откинь, ради моего удовольствия, свое покрывало. Я хочу, чтоб они видели мою царицу и чтоб их сердца переполнились восторгом.
Колеблясь между неловкостью и желанием угодить своему возлюбленному, Ирина воскликнула:
— О Дромунд!
Но было уже поздно противиться его настойчивому желанию. Когда все обернулись на ее крик, газ, закутывавший фигуру Ирины, лежал у ее ног.
Желая угодить Дромунду, Ирина осталась в том же наряде, в котором была в цирке.
Не имея права носить пояс патрицианок, она заказала лучшим мастерам сделать себе тунику, подобную той, в какой была изображена святая Ирина на фреске в ее молельне.
Эта длинная туника, вышитая по серебряному фону цветным шелком, красивыми складками драпировала фигуру Ирины, а край ее был перекинут на руку, по образцу древних тог, что придавало особую привлекательность.
Густые, темные волосы Ирины красивым, пышным узлом были собраны на затылке; и словно ореолом окружали бледное лицо красавицы.
Когда вуаль, отброшенная как облако, открыло это чудное лицо, норманны вскочили с криком дикого восторга. Им казалось, что перед ними появилась божественная дева, которой, по их религии, следовало поклоняться во время полнолуния.
Дав товарищам налюбоваться этим волшебным видением, Дромунд, как хранитель святыни, опять опустил вуаль и сказал:
— Твоя красота служит мне оправданием! А вы, мои дорогие товарищи, не упрекайте меня за то, что часто не разделяю вашего веселья и меняю его на такое сокровище, которого не превзойдет ни стоимость триумфа, ни все золото агарян.
Взволнованная удовольствием и страхом, Ирина, сказала Евдокии, поправлявшей на ней газовую вуаль:
— Как могу я отказать ему! Сегодня утром, когда он появился в цирке и отыскал меня глазами, я едва удержала готовое сорваться с моих губ восклицание: «Смотрите! Он мой! Я засыпаю у него на груди! Я целую его губы!»
В первый раз Ирина свободно говорила с подругой о своей страсти.
Евдокия, покачав головою, заметила:
— Берегись, чтоб твоя радость не открыла для завистливых глаз твоего секрета! Я же, которой нечего бояться на этом свете и которая не променяет ни на что свободу своих желаний, пойду и постараюсь побольше понравиться моему сегодняшнему возлюбленному.