Хотя вследствие свойства почвы, не дозволявшей прорыть ров перед Каллигарией, неудобно было прокладывать мины, однако саперы с обеих сторон выказали немало искусства и смелости в этом особом роде ведения войны. Насколько они были деятельны, можно видеть из сообщений Тетарди. Он говорит: «Заган-паша, со своими людьми, привыкшими работать в золотых и серебряных рудниках, подкопался под укрепления в 14-ти различных пунктах, начав копать на большом расстоянии от стен. Христиане, с своей стороны, стали прислушиваться, открыли положение турецких мин и стали рыть контрмины. При помощи дыма, они задушили турок в подземных галереях. В некоторых местах они потопили их, напустив в ходы воды, а в других сражались с ними в рукопашную».
Славянский летописец рассказывает, что греки часто по ночам спускались в ров и через кирпичные верки контрэскарпа подкапывались под гласис. Он красноречиво описывает взрыв в одной из мин: «Это было — говорит он — как будто туда ударила молния, земля заколебалась и с великим треском зеленоватый вихрь взбросил турок на воздух. Останки людей и обломки досок падали в город и в лагерь. Осажденные бросились прочь от стен и от рва».
Глава VII
23-го мая несколько турецких всадников подъехали к воротам св. Романа, трубя в рог, и с развевающимися знаменами, давая понять страже на башне, что они хотят сделать какое-то сообщение. Чрезвычайный посол султана желал передать послание императору лично. Спустя некоторое время последовал ответ со стен, что посол может войти в город.
Этот посол, Измаил-Хамза, повелитель Синопа и Костамболи, сын покойного Исфендиар-хана, вследствие женитьбы своей породнился с самим падишахом. Одно время Исфендиар-ханы были независимыми владельцами, энергично сопротивлявшимися поглощению их государств обширной Оттоманской империей; но наконец они принуждены были признать над собой верховную власть султана и примириться с неизбежным. Исфендиар-ханы в продолжение многих поколений были в дружеских отношениях с греческими императорами, и Измаил-Хамза был принят императором, как старый друг.
Хамза передал поручение султана. Так как положение города неоспоримо безнадежное, рассуждал он, то какая надобность императору затягивать бедствия войны и подвергать свой народ страшным последствиям осады? Султан питает искреннее, глубокое уважение к императору и дозволит ему удалиться без вреда со своим двором, свитой и сокровищами, куда бы он ни пожелал. Мало того, султан снова предлагает императору сюзеренство над Пелопонесом. Жители Константинополя также получат разрешение уйти, если они захотят, со своим движимым имуществом, император должен считать это последним приглашением султана к сдаче. В случае отказа, город не может быть избавлен от ужасов резни и разграбления.
Тогда Хамза, более в качестве друга императора, чем султанского посла, пытался убедить Константина отдаться на волю судьбы. Стены со стороны суши были проломлены во многих местах, четыре башни разрушены совершенно, небольшой гарнизон не мог не быть истощенным, и не было никакой надежды на скорое прибытие помощи извне.
Все эти аргументы были, к несчастью, неоспоримыми фактами. Положение города было еще более плачевным. Запас продовольствия с каждым днем становился все скуднее; народ впал в состояние мрачного отчаяния; он считал императора и его правительство ответственным за страдания, уже вынесенные им, и за те еще большие несчастия, которые предстояло ему пережить. Очевидно, Пресвятую Деву Марию ни слезами, ни молитвами нельзя заставить явиться снова на стенах и рассеять врагов. «Но — спрашивали многие православные греки — удивительно разве, что после осквернения св. Софии и ужасов 12-го декабря, небо не внемлет их молитвам»? Другие говорили: «Без сомнения, наши отцы и праотцы грешили, мы сами также грешили, и справедливо, чтобы Провидение наказало нас. Все эти несчастья — очевидно «кара Божия». К чему стараться избежать ее? Хорошо ли продолжать сражаться и идти наперекор воле Божьей?»
Не только обвалившиеся стены, но еще более упадок духа в массе народа и неосуществившиеся обещания помощи извне — все это могло бы оправдать Константина, если бы он согласился на почетную сдачу города.
Но у Константина было более возвышенное понятие о своем достоинстве и о своих обязанностях. По словам Дукаса, он сообщил Хамзе следующий ответ для передачи султану:
«Я восхвалю Бога, если ты захочешь жить в мире с нами, как жили твои праотцы; они относились к моим предшественникам с сыновним почтением, а к этому городу с величайшим уважением. Кто бы из них ни обратился к нам, в беде он всегда находил у нас надежное прибежище, но кто бы ни поднял руку против нашего города, никогда не знал счастья. Удержи за собой, как твои законные владения, земли, несправедливо отнятые тобою у нас, назначь сумму дани, которую мы постараемся уплачивать тебе ежегодно, и ступай с миром. Помни, что посягая на захват чужих владений, ты сам можешь стать добычей других! Сдать город — не в моей власти и ни в чьей здесь власти. Мы все приготовились умереть и умрем без страха!»
Рано утром 24-го мая небольшое судно подошло к цепи, заграждавшей гавань. Команда его была по-видимому турецкая, однако после обмена сигналов с венецианскими кораблями, сторожившими вход, цепь была спущена и корабль вошел в гавань.
Оказалось, что это судно, отправленное дней двадцать тому назад на поиски за союзным флотом. Командир корабля заходил на многие острова Архипелага, всюду наводил справки и оставил союзникам поручение поспешить в Константинополь. Но нигде он не встретился с ними. Некоторое время ни он, ни его люди не знали что предпринять, так как возвращаться было почти безнадежно. Но в конце концов они почувствовали, что долг их требует вернуться и не оставлять долее своего доброго императора в состоянии тревоги и неизвестности. Итак они вернулись с самыми неутешительными донесениями и как раз во время, чтобы умереть. К несчастью, имя храброго командира этого корабля не сохранилось.
В этот день Иоанн Грант открыл и уничтожил очень опасную мину, тянувшуюся на шесть сажен под стенами Каллигарии.
Турецкая канонада продолжалась целый день без перерыва. После заката турецкий лагерь был освещен, множество фонарей было зажжено на мачтах кораблей в Диплокинионе. На кораблях и в лагере происходило шумное ликование. Турецкая музыка, с преобладающими в ней большими барабанами и цимбалами, раздавалась по всей местности между Золотым Рогом и Мраморным морем.
Император Константин, по обыкновению, выехал осматривать позиции своего войска. В различных пунктах он сходил с лошади, поднимался на стены, наблюдая огромный огненный пояс, оцеплявший императорскую столицу.
Он прислушивался к монотонному звуку барабанов и к дикому шуму в турецком лагере. Константин и немногие храбрые люди, разделявшие с ним бремя и ответственность обороны, догадались, что это зрелище предвещает общий штурм. Говорят, что глядя на шумный лагерь, император стоял молча, погруженный в задумчивость, между тем как слезы катились по щекам его. Он не стыдился своих слез, ему нечего было их стыдиться, так как он твердо решился исполнить свой долг до конца.
Некоторые граждане, возвращаясь из церкви, со всенощной, заметили внезапное появление красного света у основания купола св. Софии. Свет тихо скользил вверх и вокруг купола, покуда не достиг позолоченного креста. Там он помешкал несколько мгновений, затем яркий отблеск стал бледнеть, подрожал некоторое время над великолепным зданием и исчез. Словно солнце, запоздавшее на западе, выглянуло снова из-за черной завесы ночи, чтобы приласкать нежным лучом прекраснейший храм христианского мира и приветствовать своим сиянием крест, которому суждено было быть скоро замененным полумесяцем.
Однако, это было не более как отражение ярких огней в турецком лагере, которых не могли видеть люди на константинопольских улицах. Им это казалось знамением с небес, полным значения. Два очевидца, Николай Барбаро и автор Славянской хроники, говорят, что граждане, видевшие отраженный свет на куполе, прониклись страшными предчувствиями. Барбаро описывает эту сцену, как бы похожую на лунное затмение, и напоминает народу старинное пророчество, согласно которому город должен пасть в те дни, когда луна покажет знамение.