Троил и Агафий с удовольствием прислушивались к такому сочувствию толпы. И когда процессия достигла священного места, они приступили к Никифору с угрожающими жестами.
— Ну, — сказал Троил, — вот достигли мы, наконец, вершины нашей Голгофы! Твоя жена обесчещена твоим несправедливым обвинением!
— Трепещи, — воскликнул Агафий, — чтоб тебя не отдали на растерзание этой толпы! Не Ирину тут судят, а тебя, Никифор!..
Никогда Никифор не рассчитывал на расположение толпы и хорошо знал, какую ненависть питали к нему братья Ирины.
Поэтому он разместил по площади своих должников, которые в случае опасности, могущей угрожать ему, были бы готовы его защитить.
Чувствуя, таким образом, некоторую безопасность, он смело отвечал братьям.
Между тем Ирина боялась упасть от сильной слабости, раньше чем вынесут на паперть мощи.
Она шептала:
— Евдокия, поддержи меня, идущую на казнь…
Рука ее, обхватившая шею подруги, бессильно упала.
Евдокия положила ее руку на свое плечо и нежно сказала Ирине:
— Будь тверда! Подними глаза свои! Посмотри, эта толпа презирает и ненавидит только одного Никифора!
Едва переводя дыхание, Ирина промолвила:
— Мне нет дела ни до Никифора, ни до всего этого народа! Я думаю только о Боге, который читает в моей душе и перед которым я готова произнести клятву!
Евдокия так же легкомысленно относилась к добродетели, как и ко всему другому. Чтобы быть около Ирины, она даже не обратила внимания на гнев Хорины.
Без всякого страха она готовилась встретить негодование толпы, но не могла допустить, чтобы Ирина отказалась принести ложную клятву. Она стала убеждать ее в неизбежности такого греха, в необходимости его для соблюдения приличий и даже то усилие, какое приходится делать для этого христианской душе, возводила в искупление и заслугу. Ведь не могла же Ирина предать Дромунда злословию врагов.
— Думай, — нашептывала Евдокия Ирине, — думай о твоем возлюбленном.
Глубокий вздох вырвался из груди Ирины и она промолвила:
— О, для него я подвергаю себя вечному проклятию. Он, как дитя, любит все блестящее; ему нужны драгоценности, лошади, колесницы. Игра его опьяняет… Золото возбуждает его… А я за его радость плачу погибелью своей души!..
По принятому обычаю, во все время очистительной присяги колокола должны были звонить как по покойнику.
Много раз прежде, когда Ирине, занятой своими скромными, домашними работами, приходилось слышать этот однообразный звон, сердце ее сжималось от тоски и жалости. Теперь же первый удар колокола, как громом, поразил ее. Ей показалось, что произошло землетрясение и что стены церкви колеблются. Глаза Ирины закрылись; она не различала уже больше ни гула толпы, ни разговора своих братьев, продолжавших упрекать Никифора, ни нашептывания Евдокии.
Ее унесла эта волна звуков, и когда за закрытыми еще дверями собора раздалось пение хора, она не могла различить, были то голоса певчих, звучавшие под сводами, или сама душа ее рыдала, переполненная страданиями.
Пение хора продолжалось, сопровождаемое редкими ударами колокола. Казалось, что не под сводами собора звучали эти невидимые голоса, а неслись с выси небесной; точно сами святые и ангелы, знавшие тайну смерти и справедливость Судьи, просили за жертву, переносившую тяжелое бремя. Даже слова псалма легко можно было расслышать: «О Господь Милосердный! О Христос, простивший разбойника на кресте, поддержавший Магдалину в ее отчаянии, Ты даешь нам всем надежду на спасение!»
Когда открылись церковные двери, то вся толпа народа опустилась на колени. Голос патриарха, поддерживаемый пением хора, произносил слова псалма: «Ты еси Бог милосердный и человеколюбивый!»
Ирина старалась почерпнуть надежду на прощение в этих словах, звучавших для нее таким утешением. Но ряд священников, стоявших на паперти, напомнил ей неумолимую действительность.
Милосердие, которое славил патриарх, было обещаемо только раскаявшимся душам, отрешившимся от греха и добровольно умершим для всех земных радостей, чтоб возвратить потерянный ими рай.
Никогда Ирина не могла смотреть без страха на патриарха, даже и тогда, когда совесть ее была чиста как кристалл, но в эту минуту, когда предстал он перед нею, среди раздававшегося пения и ударов колокола, в митре, с посохом в руке, она онемела от ужаса, остановившего все ее мысли.
Патриарх благословил народ, который, кланяясь своему любимому пастырю, кричал:
— Многие лета преосвященному владыке, благочестивому, достойному святых апостолов! Да прославится православный патриарх! Да укрепит он веру среди христиан! Да поможет ему Христос!
Склонив свою почтенную голову, патриарх отвечал:
— Любезные христиане, собравшиеся перед святою церковью, изгоните из сердец ваших праздное любопытство. Молитесь вместе с вашим пастырем Богу. Взывайте в общем крике к Его вечному милосердию.
Патриарх стоял во входе часовни. Величественным жестом приказал он открыть ее двери.
Они открылись, и четыре дьякона торжественно вынесли раку со святыми мощами, приподняв ее над головами.
Рака, в виде тех гробниц, в которых у церкви Всех Святых покоились останки императоров, была сделана из прозрачного хрусталя, и через узор украшений из золота и каменьев ясно было видно лежавшее в ней нетленное тело святой.
Как только дьяконы опустили рядом с патриархом свою священную ношу, в народе поднялась страшная давка.
Женщины протягивали детей, безногие калеки едва протискивались на своих костылях, увечные потрясали своими обезображенными руками, — все хотели избавиться от страданий близостью к чудотворным мощам.
Один из монахов отстранил толпу и, очистив дорогу, коснулся белым жезлом плеча Ирины, приглашая ее подойти.
Ирина не противилась. Сделав два шага вперед, она упала на колени.
Рака ослепляла ее своими блестящими украшениями. Патриарх подавлял своим величием.
Он громко провозгласил:
— Вот женщина, которую муж обвиняет в измене. Помолись, — обратился он к Ирине, — так как ты принесешь сейчас присягу, которая решит твою участь. Если ты безупречна, то Бог докажет твою невинность. Если же ты преступна, то он ниспошлет тебе прощение за искреннее признание.
Но если ты солжешь перед глазами всего народа, Он низвергнет тебя в огонь вечный!
Ирина, казалось, ничего не понимала.
Потом патриарх твердым голосом сказал:
— Подойди.
И в ту минуту, как обвиняемая поднялась на ноги, хор священников запел.
В их голосах и лицах не было больше милосердия. Они призывали торжество правды. Их грозное пение могло вырвать душу из недр греха и в страхе и ужасе повергнуть перед судом Божьим.
Ирина не понимала смысла гимна, так же как утопающий не слышит грохота волн, стараясь справиться с их свирепостью. Она не спускала глаз с Полиевкта, и его взгляд прожигал ее, как жертву вечного огня.
Возложив руку на святые мощи, патриарх сказал:
— В этой раке из чистого кристалла, которой касается твоя голова, покоятся мощи Святой Ирины. С высоты небесной она незримо присутствует при испытании. Положи руку твою на ее святые мощи и повторяй за мной клятву!
Кристалл раки, к которому прислонялась Ирина, освежил ее горячую голову, как свежая роса. Ей хотелось забыться, заснуть вечным сном, пока ее губы не произнесли проклятой ложной клятвы.
Молчание Ирины приводило патриарха в нетерпение. Он повторил:
— Ну, повторяй же! Устами, которые приносят свидетельство…
Голос Ирины был так слаб, что народ его не слышал вовсе.
Голоса из толпы кричали:
— Смотрите, она колеблется!
— Повтори, — приказал Полиевкт.
Она заикаясь начала:
— Устами, которые принесут свидет…
Силы ее оставили.
Народ заволновался:
— Она боится! Она дрожит!
Но голос патриарха заглушил эти замечания.
Он продолжал:
— Этим сердцем, в котором горит божественная любовь, я клянусь…
Ирина не пробовала даже повторить всю молитву. Она едва прошептала:
— Я…
В глазах у нее потемнело, язык онемел; и она не услышала торжествующего возгласа Никифора, обращенного к народу: