Мы долго молчали. Я чувствовал себя очень неловко. Сначала, естественно, разглядывал себя: спереди, справа, слева; потом — а что мне еще оставалось? — слева, справа, спереди… я не слишком высокого мнения о своей внешности, но достаточно хорошо с ней знаком. Зеркало не открыло мне ничего нового. Я подумал, что надо бы сказать что-нибудь одобрительное, ну, например: «отличное зеркало».
«Больше ты ничего не заметил?» — спросил Кристиан. Я явно разочаровал его. Но что я должен был сказать? Что зеркало отражает точно и ясно? Действительно, я видел свою копию. Никогда прежде я не слышал, чтобы у Кристиана был такой взволнованный голос: «А ты хорошо смотрел?» Конечно, хорошо. Но он так настаивал, что мне стало не по себе: «Ну, посмотри еще раз направо, вот сюда…» Я и так знаю, где право, где лево. Потом он велел мне посмотреть еще раз налево… «Ну и как, ничего не замечаешь?» Да что же, что я должен заметить?
Кристиан встал сзади, так чтобы видеть меня из-за плеча, примерно в таком же ракурсе, как смотрел на себя я сам. Так. Повернись-ка немного… теперь в другую сторону… И вдруг отпихнул меня и сам ступил на освещенную площадку. Он был страшно возбужден. Просто неузнаваем. Но тут же, пробормотав со вздохом: «Как всегда!», резко закрыл створки и повернулся ко мне, загораживая зеркало руками, как будто боялся, что оно откроется у него за спиной. Несомненно, Кристиан хлебнул лишку. И я не стал ни о чем допытываться. Ни тогда, ни потом, когда иной раз он намекал на «сцену с зеркалом» и словно напрашивался на разговор. Не знаю, что задело меня в этой нелепой истории, но с тех пор я старался реже видеться с Кристианом. Да и он, кажется, избегал меня.
И только гораздо позже, в тридцатые годы, когда я уже встретил — или лучше сказать — придумал? — этого самого Антоана и он однажды вечером то ли в порыве внезапной откровенности, то ли потому, что больше не мог хранить свою тайну от всех, даже от Омелы, и ему надо было рассказать хоть кому-нибудь, что он потерял свое отражение, — а кому, как не мне, то бишь самому себе, мог он довериться?… хотя вообще-то… в то время отношения между мной и Антоаном в отсутствие Омелы начали осложняться (поначалу-то я вообще не видел его без Омелы, а потом мало-помалу вообразил, что вижу)… так вот, в тот вечер мы ходили в Луна-парк, — да, в Луна-парк, а что такого? — и там, в зеркальном лабиринте, я в конце концов с изумлением заметил, что ни в одном зеркале не вижу своего спутника: всюду я, отраженный множество раз, но один, а по выходе из лабиринта он признался — собственно, ничего другого ему не оставалось, как подтвердить: да, так оно и есть… помню, мы бродили по улице Гранд-Арме, потом по площади Этуаль, и Антоан все говорил, говорил, — вот тогда-то, спустя много времени, мне и пришло в голову, что, может быть, и Кристиан… — да, наверное, и он тоже, ну конечно, конечно же! И эта догадка помогла мне сразу поверить Антоану. Несмотря на все неправдоподобие его признания. Вполне понятно, что люди, потерявшие отражение, должны молчать о своем изъяне: ведь и горбун скрывал бы свой горб, если б это было возможно. Кристиан, видно, чуть не проговорился, но передумал и захлопнул трюмо. Я спросил Антоана — не удержался, чтобы не спросить: «А это очень тяжело, жить без отражения?» Он на минуту задумался и ответил, глядя в сторону: «Когда как, но иногда просто ужасно». Расспрашивать его я не посмел. Итак, бывают люди без отражения; это открытие подействовало на меня ошеломляюще, хотя бы потому, что опрокидывало элементарнейшие представления о физических законах… ну и, конечно, потому, что это касалось близких мне людей… ведь не какой-нибудь проходимец, желавший набить себе цену в моих глазах, а Антоан — не мог же он солгать! — Антоан рассказал мне об этом, и, наверное, то же самое случилось с человеком, которому я обязан жизнью. Если бы Кристиан знал, думал я, что я разгадал смысл давнишней «сцены с зеркалом», это сблизило бы нас, и я принялся разыскивать своего приятеля, но он, как на грех, исчез. Телефон не отвечал, письма тоже оставались без ответа.