«Ну, как, — проговорили сто ртов единым голосом, — ты еще не отказался от остроумной идеи прибавить пару створок, чтобы расширить мой примитивный паноптикум? А ты не пробовал подсчитать, сколько сочетаний можно получить при бесконечном взаимном отражении трех объектов, притом, что они могут поворачиваться то спиной, то лицом, то в профиль, то на три четверти друг к другу, эх ты, писатель! Какое убогое воображение! А что касается твоего предшественника Роберта Льюиса Стивенсона, которым ты мне все тычешь в глаза… Ты сам-то его читал? Да не кое-как, а по-настоящему? Что говорит его несчастный Джекиль, овладевший секретом всего лишь раздвоения, вернее, что говорит сам Стивенсон в лице Джекиля: Others will follow, others will outstrip me in the same lines… Другие последуют за мной, другие пойдут дальше по этому пути… and I hazard to guess… слышишь? он готов поспорить… that man will he ultimately known for a mere polity of multifarious, incongruous and independant denizens… он предсказывает, что в конечном счете человек предстанет как совокупность полиморфных, несходных и независимых личностей… Вот так-то…»
Я был слишком ошеломлен неожиданным зрелищем — ведь и я участвовал в этом спектакле в трех проекциях и едва узнавал себя в торопливом мельканье лиц, подобном сутолоке на улице Риволи, где толпа моих двойников смешалась с толпой Кристианов, — так ошеломлен, что не мог разобраться в своих отражениях, определить, кто есть кто: где Каин, где Авель и где третий, посредник, в котором добро и зло сосуществуют, сливаются, сплавляются в огненном сиянии Ингеборг д’Эшер, в рожденном ею и устремленном на нее чувстве. Взгляды противостоящих друг другу соперников скрещивались, подобно клинкам, в дуэли, где дерутся тысяча на тысячу…
«Если один на один дают в сумме три, — продолжал язвительно вещать Кристиан с видом распорядителя, что раздает программки званого ужина с шампанским на площади дю Тертр, — то сколько же получится, если взять тысячу да тысячу, по одному, по двое, по трое, вместе и порознь?»
Фантасмагория — не моя стихия. Представить какого угодно героя, будь то мечтающая о столичной жизни провинциалка или юноша, потерявший адрес дома в Солони, где он встретил полюбившуюся ему девушку, таким многогранным, что само солнце запутается и раздробится в бесчисленных гранях, — пожалуйста! Но никакой, самой искусной феерии никогда не заморочить меня так, чтобы зарябило в глазах, зазвенело в ушах и чуть не выскочило сердце. Ни одному, ни двум, ни трем, ни сотне Фюстель-Шмидтов я не позволю вывести меня из равновесия и учить меня моему ремеслу, ставя мне в пример Пруста, Джойса или того же Музиля (впрочем, Музиля я вспомнил только по ассоциации с Йозефом Ротом, в то время во Франции, кроме нас двоих, никто не знал о Роберте Музиле — это теперь, ровно четверть века спустя, им бредят интеллектуалы). Нет, реализм так реализм, недаром Антоан Бестселлер говорит, что в реалистическом романе даже привидение должно, ступая по крыше, заботиться о том, как бы не разбить цепями черепицу. И вот я похлопал центрального Кристиана по вполне осязаемому, округлому, плотному (в общем, безупречному!) плечу и, прервав его грозившую надолго затянуться речь, сказал: «Закрой-ка лучше створки, а то, если наливать виски всем, не достанется и по наперстку на брата…»