Разговор совсем истощил больного: лицо его побледнело, он хватал ртом воздух, но при этом умирающий судорожно протянул трепещущую ладонь Джустиниани, пытаясь подняться и опереться локтем о постель, но без сил снова соскользнул на подушку.
— Дай… дай мне руку… возьми… — с непонятным упорством тянул он руку к Винченцо. Тот взял сухую дрожащую ладонь больного, ощутив ее предсмертный трепет, — возьми… — тут свист губ прервался, лицо умирающего перекосилось, нижняя челюсть вытянулась вперед, рука его сжала руку племянника, тут же разжалась и чуть сдвинулась, цепляя ногтями одеяло, из горла вырвались еще несколько судорожных, прерывистых вздохов. Доната кинулась было к нему, зовя доктора, но тут же и поняла, что звать нужно уже не синьора Сильвано, а падре Челестино.
Винченцо встал, несколько минут стоял, не шевелясь. Таинство смерти заворожило и околдовало. Где сейчас этот человек, ставший уже духом? Витает где-то здесь, рядом, или уже унесся в потусторонние обители смерти? Как пройдена им та граница, что таинственно отделяет бытие от небытия?
Черный кот соскользнул с каминной полки и неторопливо подошёл к нему.
— Осторожно, мессир, эта чертова тварь царапается, — прошептала Доната, — как вцепится в ногу, не оторвёшь.
Однако кот не был расположен царапаться. Он спокойно обошёл Винченцо и, неожиданно замурлыкав, потерся о его штанину. Шерсть кота улеглась и теперь в тусклом свете лампы отливала черным блестящим сиянием, обрисовывая контуры и изгибы животного. Джустиниани снова бросил взгляд на покойника, вздохнул и вышел из комнаты.
Винченцо знал, что жизнь его родственника была далека от праведности. Стало быть, надо было молиться сугубо. Мы сами редко чувствуем, как замирает в нас дыхание жизни, когда по привычке или слабости воли, по немощи или глупости впадаем в смерть, порожденную нашими кривыми путями в блуд или сребролюбие, в зависть, клевету или злобу. В этом мертвом пространстве мы становимся оборотнями, для которых истинная система бытийных координат опрокидывается. В этом кривом зеркале любовники ревнуют друг друга к законным супругам, измена называется интригой, скупец отказывает в необходимом собственным детям, дядя ненавидит сына брата своего… Воистину, смерть — не существительное, это прилагательное к греховной жизни. Прости же Господи этого, отошедшего к тебе, прости все согрешения его, вольные и невольные…
В холодном коридоре Джустиниани поежился: мокрая рубашка неприятно липла к телу. Он спустился по неосвещенной боковой лестнице вниз, оказался в облаке мясных запахов возле кухни и тут понял, что очень голоден. Во рту с утра не было ни крошки, голова кружилась. Он подумал, что можно поесть в той харчевне, огни которой мелькнули, когда он миновал квартал. Там он высушит плащ и рубашку.
— Не угодно ли господину графу просушить одежду, вы ведь совсем промокли. Пожалуйте к огню. — Джустиниани ощутил прикосновение к плечу чьей-то руки, обернулся и увидел Луиджи. Камердинер Джанпаоло согнулся в вежливом поклоне и указывал на парадный зал. — Господину графу угодно ванну с дороги? Ужин?
Лицо Винченцо чуть напряглось. Задумавшись, он не сразу понял, что старик обращается к нему. Смерть дяди была слишком внезапной, он еще не осознал ее до конца, ибо ничего не знал о его болезни. Но теперь до него дошло, что ему незачем ехать в харчевню. Это был уже его дом. Этот человек был его слугой. Он, Винченцо, мог просушить одежду прямо здесь, у своего очага. Отныне он — его сиятельство граф Винченцо Джустиниани.
Он повернулся лицом к залу.
— Есть ли что из одежды?
— Конечно, господин граф, все приготовлено, — Луиджи указал на парадную лестницу, — пойдемте скорее в ванную, вы же простудитесь. Ой, Господи, осторожней, Спазакамино может броситься.
Однако кот, которого, как выяснилось, звали Трубочистом, выскочивший из комнаты покойника, видимо, следом за ним, был настроен благодушно. Он, задрав хвост, направился впереди нового хозяина в ванную, не обращая никакого внимания на слова Луиджи о том, что это животное — кошмар всего дома.
В натопленной комнате с лепниной на потолке, у полыхающего камина уже дымилась паром горячая ванна, белая пена с ароматом миндаля выступала за края. Кот запрыгнул на каминную полку и замер на ней египетской статуэткой богини Баст. Луиджи хлопотал возле Джустиниани, забрал промокшую верхнюю одежду, торопливо подал халат и огромную банную простыню. Винченцо не хотел снимать при слуге белье и попросил принести вина, сказав, что он продрог. Камердинер тут же исчез. Винченцо разделся и опустился в воду, с блаженством ощутив аромат дорогого мыла. Тело расслабилось, захотелось спать, он ощутил, как сильно устал. Прибежавший с вином Луиджи протянул Винченцо поднос. Бокал рубинового вина искрился в каминном пламени. Джустиниани понимал, что делает глупость, вино только заставит его разомлеть еще больше, но с наслаждением выпил. Каждый глоток ласкал нёбо вкусом инжира и изюма, ароматом какого-то мистического благовония и кружил голову. Боже, как давно он не пил такого вина? Винченцо не заметил, как Луиджи намылил ему волосы кипрским мылом и теперь просил наклониться, чтобы смыть его. Выпитое расслабило, и Ченцо послушно склонил голову. Камердинер тер его морской губкой, поливал из кувшина, потом заторопился — господину пора ужинать, он совсем засыпает. У Винченцо подлинно слипались глаза, есть уже не хотелось, он перестал стыдиться своей наготы, вино согрело кровь, а ванна совсем обессилила. Сорок миль за час, как там Рольфо, вяло подумал он о жеребце, но вспомнив, что привязал коня к полным яслям, успокоился. Старик вытер его, подал обувь и халат и спросил, как он привык одеваться к ужину? Винченцо поднял на него глаза. Одеваться к ужину? Последние годы он к ужину не одевался, да и ужинать-то ему доводилось нечасто, но едва ли слуге нужно было знать об этом.
Винченцо пожал плечами. Голос его был все так же спокоен и безучастен.
— У меня с собой ни фрака, ни рубашек, Луиджи. Я не заезжал к себе. Я хотел бы сегодня поесть в спальне и поскорее лечь. Кстати, найдется ли, что надеть на похороны?
Луиджи ответил, что принесет в спальню ужин и посмотрит в гардеробе мессира Джанпаоло фрак или сюртук, и снова исчез. Винченцо вышел из натопленной ванной. Теперь, когда одежда не липла к телу, прохлада коридора освежила, сон прошел. Он вошел в спальню, присел на кровать, заметив, что кот снова просочился следом. Луиджи уже вносил дымящийся поднос, и Винченцо почувствовал волчий аппетит. Серебряные ножи, вилки, бокалы с тёмными вензелями и словами семейного девиза «Благородство и хладнокровие» почему-то снова смутили его. Впрочем, по его окаменевшему лицу об этом никто не догадался бы. Луиджи тем временем принес уместно темный фрак, подобрал к нему подходящие брюки и жилет, положил рядом на выбор несколько шейных платков и наборов запонок. Винченцо с легким удивлением отметил его безупречный вкус.
Сам он, стараясь не выдать голод торопливостью, медленно ел, запивая запеченную форель небольшими глотками белого вина, потом отведал телячий шницель по-тоскански и грибы с рикоттой. Шесть дней назад, на Пасху, у него был куда более скудный рацион. Наконец он, хоть и не чувствовал сытости, заставил себя оставить еду и поблагодарил Луиджи.
Слуга опять склонился перед ним, с опаской косясь на кота, и попросил примерить фрак: господин ни разу не надевал его, принесли только неделю назад от Рочетто. Винченцо примерил. Давили рукава, было узковато в плечах, но, в общем-то, прилично. Тем более, что ничего другого у него все равно не было. Луиджи исчез, пожелав ему спокойной ночи. Задув свечу, Винченцо опустил голову на подушку, услышал, что Трубочист запрыгнул на постель, несколько минут крутился на одеяле, уминая его когтистыми лапками, потом свернулся на нем клубком. Джустиниани не стал прогонять его. Глаза его смежились, и он, пробормотав знакомую с детства молитву, уснул.
Ливень за окном давно смолк, небо очистилось и сияло звездами. На кухне суетилась дворня, начали подготовку к похоронам, заносили провизию, относили ужин падре Челестино, а Луиджи Горелли отмахивался от досужих вопросов прислуги. Наглую челядь интересовало, суров ли новый господин, похож ли на мессира Джанпаоло? Молод ли? Красив?