Мне стало жалко бросать симпатичную лошадку, но Алексий был, по-видимому, прав, лошади более приметны и узнаваемы, чем люди. Однако я все-таки попытался его уговорить:
– Пешком нам быстро отсюда не уйти, нас опознают и поймают.
– А мы твой облик изменим и спервоначала пойдем не вперед, а назад.
Идея возвращаться мне так же не понравилась, но возразить было нечего. Действительно, если нас станут искать, то в первую очередь на пути к Москве.
– И как мой облик менять будем?
– В свой стихарь тебя одену.
– Тогда пошли, – согласился я.
Стараясь не смотреть на безжизненно лежащих на дороге недавних противников, я пошел назад. Отец Алексий ненадолго отстал, но через несколько минут догнал меня пристроился рядом. В его руке появилась сабля, принадлежавшая предводителю.
– Казну забрал и саблю, – пояснил он, – теперь они татям без надобности, а нам сгодится.
– Оружие нужно спрятать, – сказал я, – ты же священник.
Не сбавляя шага, поп просунул саблю вместе с ножнами за пазуху и укрыл ее под рясой. Потом из своего мешка выудил церковное платье с широкими рукавами, как я догадался, «стихарь», и передал мне. Я натянул эту хламиду поверх своей одежды. Алексий был высок и толст, так что стихарь, обвиснув на плечах, по длине пришелся мне почти впору.
– А шапка есть? – поинтересовался я.
– Клобука другого нет. Так ходи.
Дальше мы шли молча. Обсуждать случившуюся бойню мне не хотелось. Поп, подняв глаза к небу, беззвучно молился, видимо, просил прощение у Бога.
Глава 3
Переночевали мы в курной крестьянской избе. Два чернеца у крестьян любопытства и особых вопросов не вызывали. Хозяева поделились с нами своей скудной трапезой, состоявшей из пустой каши, пушного хлеба, в котором мякины оказалось больше, чем муки и простокваши. Постелили нам старые овчины на примитивные лавки в холодной горнице и оставили с Богом.
Алексий, притихший и сосредоточенный после недавнего происшествия, тяжело вздыхал и ворочался на жестком ложе. Я тоже долго не мог заснуть. Кусали клопы, бока мялись о неструганое дерево, и вообще, все произошедшее было глупо и грустно.
Утром, простившись с хозяевами ночлежной избы, мы, как говорится, по холодку продолжили путь. Дороги по-прежнему были мокры и грязны. Мои сапоги совсем раскисли, грубая крестьянская пища бродила в желудке, и я теперь мечтал исключительно о тепле, отдыхе и горячей воде.
О Москве пока можно было забыть. В течение дня нам несколько раз попадались казачьи и земские разъезды, ищущие неведомо кого, возможно, нас. Они останавливали и допрашивали путников, идущих в сторону столицы. Мы вели себя скромно, шли, не поднимая на встречных глаз, и нас пока не тревожили. Оружие, спрятанное под рясами, было незаметно и не привлекало внимания.
Пока все шло вполне успешно, и мы медленно продвигались вдоль устья Оки на восток в расчете добраться до следующей радиальной дороги на столицу.
Алексий более стоически, чем я, переносил дискомфортное пешее путешествие. Казалось, что его тревожат ни стертые, мокрые ноги, а только уязвленная совесть. Я попытался с ним обсудить случившееся, его ратные подвиги, но он разговор не поддержал и окончательно замкнулся в себе.
Идти рядом с упорно молчащим спутником, вчера еще весельчаком, а сегодня угрюмым меланхоликом, было утомительно, и я начал подумывать о том, что нам лучше разойтись. В конце концов, мы только случайные попутчики, и нас ничто не связывает.
– Ты, собственно, зачем шел в Москву? – спросил я Алексия, когда, чтобы обсушить обувь и немного передохнуть, мы устроили привал.
– По нужде, – кратко ответил он.
– По какой?
– По своей.
– Жить там собирался? – не отставал я.
– Жить буду в пустыне, – ответил священник, мрачно глядя в сторону.
Похоже, у него возникли по-настоящему большие проблемы с верой и совестью. Только было непонятно, что послужило тому причиной, прошлые грехи или вчерашние события. Мне также претило насилие, особенно кончающееся кровью. Слишком небрежно относились и относятся в России к жизни людей. Я знал, к чему это приведет в будущем, но в том, что касалось вчерашних событий, особой своей вины не чувствовал. В конце концов, мы только защищались.
– Может, тебе лучше в монастырь пойти? – поинтересовался я, подбрасывая веток в чадящий костер. – Там станешь ближе к Богу.
Ответить Алексий не успел. Невдалеке от нас заржала лошадь, и мы разом насторожились. Я начал спешно натягивать на ноги непросохшие сапоги. Место, в котором мы расположились, было глухое, а время смутное. Прятаться смысла не было, костер дымил, и вычислить, что рядом с ним люди, было элементарно.
– Кого это нелегкая несет, – проворчал спутник, как и я, спешно обуваясь.
Узнать нам это удалось минуты через три. На поляну выехало несколько странно одетых людей восточного обличья с луками за спинами. Они остановились на почтительном расстоянии. Возглавлял всадников человек средних лет со скуластым лицом, узкими глазами и редкой растительностью на лице. Он отделился от группы, подъехал к нам, остановил лошадь вплотную к костру и разглядывал нас в упор, не произнося ни слова. Мы тоже молчали, ожидая, что за этим последует.
Рассмотрев нас, татарин или ногаец, я не смог точно определить по его обличию национальность, повернулся к спутникам и что-то закричал на своем языке. К костру подъехала остальная компания. Один из прибывших, полный человек со славянскими чертами лица, спросил по-русски:
– Вы кто такие?
– Сам, что ли, не видишь, – ответили. – Монахи.
– Злато-серебро есть? – проигнорировав мой ответ, спросил славянин.
– Откуда у монахов злато-серебро.
– А что есть?
– Хлеб есть, – ответил за меня Алексий и показал на свой мешок.
– Давай! – приказал толмач, не сходя с коня.