– Другой раз. Тебя привет моя улу, сына, – сам себя перевел он на русский язык.
– Он жив, здоров? – вежливо поинтересовался я.
– Здоров. Тебе привет давал.
– Спасибо.
– Коня тебя оставляй, сабля оставляй. Мене скакат надо.
– Спасибо, рахмат, – опять повторил я.
Хан, не слушая, вскочил в седло и, оставив мне самую плохую лошадь, остальных погнал вдоль просеки.
Я встал на четвереньки и пополз к лежащей ничком Але. Ее спину перечеркивала кровавая линия. Я осторожно перевернул жену на бок. Она была еще жива. На губах вскипала кровавая пена, Я потянулся рукой к ее лицуй замер на месте. Это была не моя жена, а другая, непохожая на нее женщина, много старше, с искаженными болью чертами лица.
– Что за наваждение, – пробормотал я. – Кто вы такая?
Умирающая неожиданно в предсмертной муке открыла глаза. Теперь я узнал ее и отшатнулся.
– Лидия Петровна!
Однако ей было не до меня. Она начала скрести ногтями землю и широко открытыми глазами уставилась на темнеющее небо.
Случай несколько раз сводил нас с этой женщиной. Первый раз, еще в наше время, я отклонил ее прямое предложение близости. Во время второй встречи получилось так, что я отбил у Лидии Петровны женщину, которую она любила. Женщина была супругой английского лорда, пропавшего в полярной экспедиции, и я помог ей зачать наследника пэрства. С тех пор мы встречались с Лидией Петровной еще несколько раз при самых странных обстоятельствах, и она каждый раз пыталась убить меня с изощренной жестокостью. Сейчас она умирала сама, и мне предстояло закрыть ей глаза.
Ненависти к этой странной особе я не испытывал никогда, скорее, презрительную брезгливость. Впрочем, это я ей, а не она мне, нанес не проходящую душевную рану.
– Это вы хорошо придумали представиться Алей, – сказал я в ее костенеющее лицо. – Ну, да Бог вам судья. Надеюсь, теперь мы с вами в расчете.
Лидия Петровна уже не слышала меня. Черты ее лица стали мягче, потеряли обычную жесткость, а остановившиеся глаза бездумно смотрели в небо. Я закрыл ей веки и, не вставая с четверенек, пополз к оставленной Буджак-ханом лошади. Кляча мирно пощипывала травку и косила на меня кротким лиловым взглядом.
Мне следовало торопиться. Было совершенно неизвестно, когда вернутся посланные за хворостом идиоты, да и обманутого Николаевича можно было ждать с минуты на минуту. Объяснить им, что ситуация переменилась и теперь им не имеет смысла со мной воевать, было бы весьма затруднительно. Противостоять же кому бы то ни было, стоя на четвереньках, я не мог, как говорится в математике, «по определению».
Проползая мимо убитого охранника, я прихватил его саблю. Толку от нее было мало, но лучше что-нибудь, чем ничего. Тем более, что мне необходим был костыль, чтобы встать на ноги.
Добравшись до коняги, я, превозмогая нечеловеческую боль в паху, дотянулся до подпруги, подтянулся одной рукой и, опершись на саблю другой, смог встать на ноги.
Лошадь удивленно следила за моими странными упражнениями, не делая попыток отойти в сторону, что для меня было бы катастрофично. Утвердившись в вертикальном положении, я мертвой хваткой вцепился в узду. Сабля мне теперь мешала, но я ее не бросил, а засунул во вьючную суму.
Теперь мне предстояло совершить самое сложное, взгромоздиться на седло. От одной мысли о том, что придется поднимать ногу в стремя, лоб покрылся холодной испариной. Однако другого выхода не было. Необходимо было себя пересилить. Ощущение было примерно такое же, как перед моим первым в жизни прыжком в воду с десятиметровой вышки, только в этом случае был не страх разбиться, а предощущение боли.
Несколько минут я набирался решимости и дотянул-таки до времени возвращения моих идиотов: вблизи послышался хруст валежника и до боли знакомые голоса. Я сжал зубы, вцепился в луку и одним рывком забросил тело в седло. Пах пронзила боль, и я буквально взвыл благим матом, но в седле удержался. Испуганная моими воплями лошадь шарахнулась в сторону, потом послушалась поводьев и, не торопясь, затрусила по просеке в сторону, как я предполагал, деревни Першино.
Это свойство человека – претерпеваться ко всему, боли, неудобству, даже голоду. Все перечисленное было у меня в наличии, и сначала мне хотелось только одного – упасть на землю, устроить удобнее вывернутые ноги и хоть на время забыться. Однако постепенно я притерпелся к боли и втянулся в ритм движения.
Оценить время, когда меня везли в виде тюка, перекинутого через спину лошади, с мешком на голове, я не мог, потому не знал, на каком расстоянии от деревни Першино нахожусь. Теперь, когда каждый шаг моего Росинанта отдавался болью во все теле, тоже. Дорога казалось бесконечной, а каждая минута – часом.
Просека, по которой мы влачились с конягой (иначе о таком передвижении и не скажешь) в неизвестном направлении, все никуда не выходила, а солнце уже уходило за горизонт. Я с надеждой вглядывался вдаль, Блуждать по лесу или ночевать на сырой земле мне никак не хотелось. К тому же начала мучить жажда, а о том, чтобы слезть со своего одра и напиться из канавы, я не мог даже мечтать. Второй раз мне на него было не взобраться.
У меня уже начали мельтешить в глазах черные мухи, когда, наконец, лес поредел, и мы выехали на проселочную дорогу. Как ни странно, ни одного указателя на ней не было, и выбор направления пал на меня. Я же, в свою очередь, взвалил его на лошадь, уповая на ее инстинкт. Однако мой тихоходный одр не проявил никакого интереса к поиску своей конюшни и задумчиво встал на перепутье, давая отдых моим болезненным чреслам.
Когда стояние на месте затянулось настолько, что грозило стать вечным, я преодолел страх предстоящих мучений и сказал свое: «но». Лошадь послушно мотнула головой, тихо заржала, но не тронулась с места. В ответ невдалеке послышалось ответное ржание. Я выпрямился в седле и вперил взор в пустынную дорогу, ожидая новой напасти.