Значит, правда.
Вот живешь на свете и ничего не знаешь. Они нарочно это скрывают. Детям — ничего нельзя. Взрослым — все можно. Вот они нам голову и морочат.
Буза какая-то! Ну что бы я делал, если бы не Мишка?
И я стал потихоньку про себя выпытывать. Сначала раскололась моя папина бабушка.
Оказывается, я родился случайно. Просто маме подвернулся папа. А папа подвернулся тоже случайно.
Сперва папиного дедушку объявили «лишенцем». И папа тоже сразу стал «никудышным». Тогда его отправили «на кулички», к чертовой матери.
А мама туда сама поехала, потому что у нее не было профсоюзного билета. Без билета, ясное дело, ее никто не брал на работу.
Билета у мамы не было, потому что она играла своего Рахманинова и ни о чем серьезном не думала.
Вот когда она кончила свою консерваторию и лучше всех сыграла концерт, тут все и открылось. Надо было больше думать про билет, а не про музыку. А моя мама играла на своем рояле и газет не читала. Откуда же она могла знать, что кругом делается?
На счастье подвернулась тетя Муся из оперетты. Она взяла маму с собой в тьмутаракань на гастроли.
В этой тьмутаракани папа мою маму и подцепил. Торчал как пень за кулисами и глаз от мамы оторвать не мог.
А в Москву он дал телеграмму моей бабушке: «У меня все по-старому. Только я женился».
Бабушка Адельсидоровна схватилась за голову. Но было уже поздно.
Мама вернулась в Москву.
И тут я родился.
На Арбате, у Грауэрмана. Вон он и сейчас торчит на Арбате!
Как хорошо все вышло! И папу вовремя послали к «чертовой матери». И мама за билетом в тьмутаракань не зря поехала. А по-другому — меня бы совсем не было.
В Сокольниках я сплю фактицки под роялем. Вечерами мама играет своего Шопена или своего Рахманинова. Не каждый день, а когда у нее есть настроение.
Та-та тарам-там, та-та-та-та тарам-там.
Я лежу с закрытыми глазами. А потом улетаю. По-правдашнему. Как змей.
А на Никицкой у нас есть радиво. Прямо над кроватью висит бумажная тарелка. Она сама поет и разговаривает. Там такая пуговка есть. И ее можно подкручивать. Хочешь — громчее. Хочешь — потише.
Теперь мы знаем, что кругом делается.
И если завтра будет война — мы сразу услышим.
Только оно хрипит как-то.
Но это не я в него мячиком запулил!
А бабушка говорит, что радива раньше совсем не было. Ни у кого. Даже у дяди Жоржа.
Дядя Жорж
Дядя Жорж живет на Никицкой, где бабушка. Даже в том же подъезде. На первом этаже. Только в другой квартире. Бабушкины окна — сюда от парадного. А дяди-Жоржины — туда.
Тетя Галя говорит, что от этой революции все в нашей семье потерялись. Кроме бабушки. Бабушка не потерялась, потому что у нее на руках была семья. А дядя Жорж тоже сначала потерялся, а потом нашелся. Он стал делать детские игрушки. А когда запретили делать игрушки, пошел на завод и стал делать пластмассу.
— Скоро дедушкин фарфоровый сервиз можно будет выбросить на помойку. Теперь все будет только из пластмассы, — говорит дядя Жорж.
Но, по-моему, никто не собирается выбрасывать дедушкин сервиз на помойку.
Его достает бабушка из шкапа по большим праздникам.
На Рождество, на Пасху, ну и на бабушкин день рождения.
— Почему вы в партию не вступаете, если вы такой идейный, — хихикает дядя Сережа.
А дядя Жорж сразу отбрил дядю Сережу:
— Лучше быть беспартийным большевиком, чем партийным карьеристом.
Я ничего не понял. А все засмеялись — какой наш дядя Жорж умный.
Про дядю Жоржа теперь говорят, что он у нас «беспартийный большевик». А большевик — это значит больше всех.
Дядя Жорж за столом всегда борется с мещанством. А мы сидим и его слушаем.
— Народ говорит — война скоро будет. Как его называется, уж больно грибов много было, по осени, — замечает бабушка.
Дядя Жорж сразу сердится:
— Много твой народ знает! Сорока ему на хвосте принесла. Нечего чепуху молоть. Работали бы лучше! Вот немцы.
Тут дядя Жорж садится на своего конька и говорит без конца.
— При царе все-таки и пили меньше. И жили лучше, — вставляет кто-нибудь.
Тут уж дядя Жорж совсем распаляется.
— Это при Николае Кровавом лучше жили?!
— А товарищ Сталин? Чем не царь?
Тут все смотрят на окно — закрыта ли форточка.
Потому что мы ведь живем на первом этаже. И про это надо говорить только тихо, при закрытой форточке. А лучше — вообще помалкивать, как сказала тетя Муся.
Когда дядя Жорж нашелся после революции, он сразу же поженился на тете Мусе.