С другими женщинами все было нормально. Все мечтали заполучить знаменитость к себе в постель. Он пользовался этим, но в меру.
Некогда было. Да теперь ни одной женщине и верить нельзя. Не поймешь, с кем она в постель ложится, с ним, Вовой, или со всемирной знаменитостью – самим Борзиковым. А потом дети… Дети были и от двух первых жен. Но те так и остались в России. А дети от Алены на Западе укоренились, на них Борзиков часть своей собственности отписал. Не думал он, когда марксистскую философию сдавал, что Маркс так прав окажется в том, что собственность и в самом деле держит сильнее родственных связей. Конечно, он был не Рокфеллер. Но кое-какая недвижимость у него имелась. Сын давно уж собственным бизнесом обзавелся – это в двадцать-то два года. И неплохо зарабатывал.
Амбиций, как у отца, у него и в помине не было. Правда, что важно, бумагу у нотариуса, что первоначальный капитал, который ему ссудил
Борзиков, он вернет со временем с процентами, они подписали. С сыном все понятно было. Алене еще сорока не стукнуло, а выглядела на тридцать, несмотря на трех детей. Дочка в семнадцать лет замуж за
“нового русского” вышла, жила теперь в Стокгольме, даже одну из книг отца профинансировала. В третьем ребенке он, однако, себя не узнавал. На мать девочка была похожа и еще на кого-то, но своих черт он в ней не находил. “Кто же отец Алины?” – вопрос этот задавал он себе не раз. Но узнать не мог. И родилась-то она вскоре после очередного Алениного загула. Алена клялась, что – его: “Просто ты тогда пил много и не заметил, как я вернулась, пыталась нашу семейную жизнь наладить. Ты меня ночью любил, а по утрам убить грозился. Буянил. Пришлось мне снова уйти. А вернулась, потому что ребенок в родном месте должен на свет появиться”. Врала она. А не докажешь. Лучше верить…
Но вернемся к нашим баранам, думал он. На кого здесь, в зале, можно положиться? Кто не сразу продаст? Вот великий философ Дегай, который придумал хитрую систему по искоренению философии. Всюду пустячок нужен. Человек учиться не любит, его заставлять надо, вот отменить обязательные аспирантские экзамены по философии, глядишь, и философию упразднят. А кому нужно, чтоб умы развивались, от таких одни насмешки. Сталин ошибался, думая, что можно подвластную философию создать. Кретинов – можно и подхалимов – можно, которые эту философию будут обслуживать. Но тексты остаются, их-то и могут прочитать. Не кретины. Лучше вообще убрать. Хватит тех умов, что сейчас возле него собрались. Все-таки отчасти свободные. Правда,
Соломон Криница, человек очень публичный, не пришел. Зато обосновавшийся на Западе любимец немецких читателей Кумыс Толмасов, за которого писали его прозу в русских журналах, создавая национальные кадры, почтил неожиданно. Сидит, как генерал на свадьбе. Дурак надутый. А у Толмасова абсолютно звериный инстинкт: где прокол – никогда не покажется. Не случайно же умудрился проработать послом на Западе от государства Лабардан. На других сборищах его что-то не видно. Но Халдей Зыркин – тонкий политолог и с именем, даже в неких чинах, он только на мероприятия, обещающие долгосрочный успех, ходит. Может, еще и не провал? Или у него другие причины? С ним надо поговорить, чтоб он к Кореневу пригляделся.
Пустяк-человек, но и пустяками пренебрегать не следует. А Рюбецаль есть Рюбецаль. Хоть и немец, а существо серьезное. От него много зависит. Только почему его до сих пор нет? Конечно, бывший научный коммунист Семен Вадимов тоже сидел, проку с него мало было, но ярости и ненависти хоть отбавляй. Все нынешние якобы демократы в правительстве казались ему личными врагами, потому что он мог бы их место занимать. Был и главный оратор, по имени Арахис Арахисович
Журкин, хоть и пламенный, однако с благообразной бородкой, красиво выстриженной, под дворянина начала ХХ века. Он слегка картавил
(знаем, однако, что картавость никому не мешала), выглядел очень холеным, даже честно соблюдаемые православные посты не могли убрать эту холеность, был одет в накрахмаленную рубашку с галстуком-бабочкой. Его главный козырь – истовая, но без излишеств православная вера, главное требование – требование реституции – было заведомо неисполнимо, а потому всех устраивало. Сильный человек, ничего не скажешь!
Он помнил, как в детстве, еще в деревне, он с мальчишками влез на гору над обрывом, под которым был жуткий речной омут. Поначалу они играли в “царя горы”. Но все, конечно, старались скатываться на другую от обрыва сторону. И Вова Борзиков победил всех. Потом побежденные снова влезли на эту гору и затеяли спор: хватит ли у кого отваги спрыгнуть с горы прямо в омут? “Храбрый никогда не потонет, – произнес гордо Борзиков. – Храброго его сила над водой удержит”. И тут внизу появился очень высокий бородатый мужик с волосами, свисающими до бороды. Куртка раскрыта, рубашки нет, с мускулистой грудью и узловатыми мышцами на животе, грудь и живот обвязаны какими-то грубыми веревками. На шее болтался закрученный в штопор кусок железа. Он помахал Вове Борзикову рукой, так что лохмотья рукава сползли и рука обнажилась. Помахал и крикнул: “Ты, парнишка, не боись и никогда не сомневайся. Прыгай. Если избран ты, силы незримые подхватят тебя и не дадут утонуть!”
Походил мужик, как потом он понял, чем-то на Григория Распутина, а если постричь и помыть, то даже на Рюбецаля. Борзиков всем рассказывал, что, конечно, прыгнул. Ему и в самом деле так казалось.
Что прыгнул он, но в омут не опустился, какая-то незримая сила подхватила его, он воспарил и полетел над миром, осматривая разные царства и государства. И все они были такими маленькими, что одолеть их, думал он, проще простого. А мальчишки, конечно, побежали с воплями в деревню, что Вовка Борзиков с обрыва в омут сиганул да там и утоп, что его на это какой-то странник перехожий подбил. Ну, вроде прибежали сельчане, баграми его вытащили, откачали. А странника так и не нашли. Скрылся вредитель. Тогда вредителей много по колхозам шлялось. Но это была деревенская версия. Борзиков же настолько отчетливо помнил свой горделивый и великолепный полет, то чувство, когда в душе все замерло, и он прыгнул, а какая-то сила не дала ему утонуть, что верил только себе. И еще помнил он почему-то громкий шепот мужика-странника: “Вот, сын мой возлюбленный, теперь ты доказал свое право на первородство. Теперь тебе мир спасать”.
Подростком еще мечтал Вова Борзиков, что когда-нибудь окажется он всеобщим спасителем и властелином.
Но самое главное было то, о чем он никому не рассказывал. Было вот что. Однажды тот самый мужик с голой грудью, что побудил его с горы спрыгнуть, под окно их избы явился. Уселся на спиленные бревна, закурил трубку и стал ждать его мать, которая потомилась, но все же вышла, спросив:
– Чего тебе?
– Береги мальца, – сказал строго тот и палец вверх поднял. – Большая у него судьба. Впереди война страшная, но он ее без царапины пройдет. Цел останется и стареть не будет, ученым станет, профессором. А потом быть ему властителем Руси. Имя у него такое.
Великое имя. Владетель мира. И прыгнул он, не побоялся. Незримый отец его враз и признал. От него, от этого Владимира, пойдет новая
Россия. Как писал один русский мудрец, Владимиру свойственно распространительное о себе мнение, мечта о себе, мысленное предвосхищение будущего своего значения в мире, разговор о своих подвигах, открытиях, власти и так далее, то есть обо всем этом в будущем. Но, внушая себе мысль о будущем величии как о настоящем,