— В чем дело, что случилось, маленькая моя?
— Мне так стыдно!
— Что вы, бог с вами!
— Так стыдно, и страшно, и тоскливо. Там, в городе, мне казалось, — это такой замечательный план. Я думала: «Может, он обо мне тоскует». Я думала: «Может, ему ужасно, ужасно хочется, чтобы я была с ним». И я так спешила сюда, и спотыкалась, и песку полные туфли набрала, и сбивалась с пути, и так мне было весело, что я даже ни разу не подумала — только вот сейчас, — а может, я вам вовсе и не нужна тут. Страшно даже сказать, может, я для вас просто еще одна дура-девчонка…
Тогда он стал настолько взрослым, насколько это было возможно для Гидеона Плениша. Он проворчал:
— Подвиньтесь.
Он положил ее голову себе на плечо, и скоро ее слезы утихли, и она доверчиво уснула, шевелясь только затем, чтобы поглубже уткнуться в его плечо носом, а он лежал и лежал с открытыми глазами, но это была не бессонница, а только покой и счастье.
Они посмеялись, когда ей пришлось одеваться утром, — она проявила скромность, но умеренную, без фанатизма. Они позавтракали остатком шоколада и чистой студеной водой. Потом, обнявшись, — причем он широко размахивал портфелем на ходу — они пешком пропутешествовали две мили до ближайшей фермы, где наняли фордик. В городе, на вокзале, он получил из камеры хранения чемодан, с которым она якобы отправилась к тетке, — она в это время сидела в машине на полу, чтобы никто не увидел. Потом они поехали в Элужу, и там он усадил ее вместе с чемоданом в поезд, чтобы возвращение из Давенпорта выглядело совершенно правдоподобно.
К этому времени они уже успели пожениться, совершить шестимесячное свадебное путешествие по Европе, произвести на свет четырех сыновей, а также отпраздновать переизбрание сенатора Плениша и были чрезвычайно довольны своей судьбой.
В то же утро он явился к Текле Шаум — в половине двенадцатого, что для нее было довольно рано. Вдовство приучило ее к позднему вставанию — одно из средств разрешить проблему скуки, которая возникает перед одинокой женщиной вместе со светом дня.
Его поразило, что он почти ничего не почувствовал, увидя Геклу в неглиже, тогда как вид Пиони в таком костюме заставлял его чувствовать очень многое. Ему даже стало жаль себя оттого, что приходится так жалеть Геклу, но мысль о Пиони вдохнула в него мужество, и он сразу бросился в воду:
— Дорогая, я думаю, самое лучшее будет, если я открыто и честно…
Она взмолилась:
— Самое лучшее будет, если ты дашь мне напиться кофе, прежде чем выкладывать ту неприятность, которая у тебя подразумевается под «самым лучшим». Хочешь рюмку чего-нибудь?
— Так рано? Нет, что ты!
— Ну, ну, ладно, не пугайся. Сядь, почитай газету; я ровно пять минут.
Он почувствовал, что Текла настроена довольно легкомысленно. Легкомыслие вполне пристало такой девушке, как Пиони, но миссис Шаум должна бы являться олицетворением трагедии в черных одеждах… Что ж, пусть бедняжка несколько лишних минут наслаждается своим призрачным счастьем, пусть.
С его лица еще не сошла презрительная усмешка, вызванная чтением утренних передовиц, когда Текла, в розовом халатике, снова впорхнула в комнату. Совершенно спокойно она сказала:
— Гид, ты, очевидно, пришел сообщить мне, что в конце концов влюбился в кого-то. Верно?
— Боюсь, что ты угадала. Но выслушай, дорогая: это ты приучила меня, одинокого служителя науки, к нежной женской ласке, и именно потому я стал присматриваться…
Он думал: сойдет ему это с рук или нет? Он думал: почему это с Пиони он всегда прост и правдив — в пределах разумного, конечно, а вот с другими женщинами приходится заниматься подобной акробатикой?
Она пропустила его увертки мимо ушей.
— Не знаю. Гид, поймешь ли ты меня, но вот что я хочу тебе сказать: я когда-то была такой гордой, чистой и суровой, что никто ко мне и подступиться не смел, и если я сблизилась с тобой, так только потому, что была тогда надломлена смертью Макса; но я сохранила достаточно гордости, чтобы теперь не возненавидеть тебя. Я ничего не хочу знать про твою девушку, твои дела меня не касаются. Иди, и желаю тебе счастья, если мое пожелание еще чего-нибудь для тебя стоит.
— Очень многого стоит, Текла, и оно очень нужно мне. Я не забочусь о своем самолюбии…
— Это что, намек?
— Нет, нет, честное слово, нет! Я, понимаешь, я не могу заботиться о своем самолюбии, потому что, если твой отец, главный попечитель, на меня рассердится, это может погубить меня, тогда как если он будет думать, что это ты… Ну, неужели ты не понимаешь?
— Да, пожалуй, ты прав. Он может решить, что ты воспользовался беспомощностью бедной вдовы. Он сам, при всей своей простоте, одиночестве, чудаковатости, человек настолько сильный, что ему и в голову не придет, что ты вовсе не развратник и не соблазнитель, а просто слабый человек, который охотно согласился играть у меня роль домашней кошки. Придется мне сказать, что я тебя вышвырнула…
Он сказал, что убьет ее, если она посмеет. Какое-то мгновение он готов был отказаться и от Пиони и от скромной чести ношения профессорского крахмального воротничка, только бы не терпеть ее издевательств. Но она вдруг поцеловала его обычным ласковым поцелуем и задумчиво произнесла:
— Может быть, ты еще станешь человеком. Может быть, я достаточно люблю тебя, чтобы желать этого. Может быть, эта твоя девушка — провались она! — сумеет сделать из тебя человека. Я не сумела. Ну, иди, а папашу Придмора я беру на себя… Ох, Гид, только будь уж верен этой девушке, слышишь? Женщинам так нужна верность; так им трудно, если ее нет, — всем без различия, молодым и старым, знаменитым и незаметным.
— Я буду верен. — сказал профессор Плениш.
Он всегда владел искусством Правильного Подхода к Нужным Людям. В пять часов он сидел в гостиной у жены ректора, пил чай без особого отвращения и блистал красноречием.
Миссис Булл была первой из серии влиятельных дам, которых ему предстояло величать «Дорогая леди!»
Он объяснил дорогой леди, что вверяет свою судьбу ее снисходительности и прибегает к ней как к единственному человеческому существу, способному понять. Он любит (но чистой любовью). Она вольна не поверить ему (хотя пусть лучше поверит, если не хочет разбить ему сердце), но первое, что привлекло его в этой девушке (нет, нет, как ее зовут, он скажет после), было ее необыкновенное сходство с миссис Булл: те же аристократические манеры, та же отзывчивая женская душа, тот же проницательный ум, и — да не покажется это дерзостью — те же агатовые глаза.
Но повторяются горести Абеляра и Элоизы, Резерфорда Б. Хэйса[37] и почтмейстерши: его возлюбленная — студентка здесь, в Кинникинике, и, согласно правилам колледжа, а также, возможно, библейским заветам и конституции штата Айова, если они поженятся, ей придется бросить занятия, и, более того, у некоторых грубых людей может зародиться подозрение, что тут имели место поступки, несовместимые с достоинством профессора риторики. Наконец, что подумает такой возвышенный пуританин, как ректор Т. Остин Булл, о преподавателе, откровенно признающем, что его больше волнуют женщины, похожие на миссис Булл, чем вопрос об употреблении двоеточия?
— Старика Ости вы предоставьте мне! — сияя, произнесла миссис Булл. — А теперь скажите, как зовут девушку?
На рождественских каникулах он впервые в жизни почувствовал себя членом настоящей семьи.
В кирпичном доме его отца в Вулкане семейные связи ощущались мало — разве только в глухой вражде, отделявшей детей от родителей и брата от брата. У профессора Плениша было двое братьев и сестра, но с тех пор, как он покинул родной дом, они для него существовали только теоретически.
На этот раз, на рождество, Пиони повезла его в Фарибо, к своим, к Уипплу Джексону, приходскому старосте и оптовому торговцу бакалеей. Дом был переполнен братьями, сестрами, тетками, собраниями сочинений Вальтера Скотта и Вашингтона Ирвинга, сливочной помадкой, плумпудингом, игрой на мандолине, ромовым пуншем и общими молитвами, за которыми немедленно следовал общий смех. Большой белый дом, от которого, как брызги от фонтана, разбегались во все стороны флигельки и крылечки, стоял близ церкви Непорочного Зачатия над величавой Кэннон-Ривер, на другом берегу которой теснились башенки целого выводка начальных школ.