Прощание доктора с прежним хозяином, достопочтенным мистером Эрнестом Уайфишем, произошло совсем не так, как ему рисовалось. Он ожидал, что Эрни — Медович станет кричать, называть его предателем и подлецом, но Эрни только сказал:
— С Мардуком идете работать, а? Завидую. Смотрите, Гид, не забывайте, как мы с вами хорошо и дружно трудились над внедрением христианского принципа давания, может, и еще поработаем вместе. Устройте мне приглашение к Мардуку на завтрак. А пока в добрый час, сынок. Всегда буду с удовольствием вспоминать наши совместные труды и желаю вам, чтобы пожертвования поплыли к вам, как лосось в весеннюю путину.
Первое время в массовых пожертвованиях не было нужды. Так называемые прелиминарные изыскания финансировал полковник Мардук, который не выражал неудовольствия по поводу таинственных газетных заметок, называвших его в числе кандидатов в президенты, но никогда не требовал их.
В течение нескольких месяцев доктор Плениш совещался с выдающимися мыслителями и гуманистами и читал их отпечатанные на машинке меморандумы, которые всегда называл «весьма ценными», даже если каждый из них противоречил всем остальным.
Для начала Шерри Белден снял ему трехкомнатный номер в отеле с небольшим, но вместительным отделением для напитков в стенном шкафу. Здесь он и трудился, а вместе с ним Шерри, полковник Мардук, Уинифрид, майор Хомуорд, Наталия Гохберг, сенатор Балтитыод, губернатор Блиэзард, епископ Пинднк, раввин Лихтеивелиг, актриса Рамона Тундра и, разумеется, преподобный доктор Кристиан Стерн.
Но, кроме них, были и неофиты, например, преподобный монсеньер Никодимус Лоуэлл Фиш. Монсеньер принадлежал к тем немногим янки, которые удостоились высокого сана в католической церковной иерархии, и гордился, когда его называли «миссионером в дебрях Интеллигенции». Он состоял в дружбе с одним врачом — негром, одним экономистом, проводником Нового Курса, и одним фельетонистом из отдела спортивных новостей и бывал за кулисами на всех премьерах. Среди атеистов-интеллигентов принято было говорить, что монсеньер Фиш — лучший протестант, чем они.
Он лично обратил в католичество семь газетных репортеров и одного баптистского священника, и ходили слухи, что он ведет полемику с Чарльзом Кофлином.
При этом он едва ли распознал бы истинного интеллигента, случись ему встретить такого, и искренне был убежден, что Хилэр Беллок[133] — выдающийся историк.
Другим неофитом являлся профессор Топелиус, уроженец балтийских берегов, автор проекта обеспечения вечного мира путем превращения Европы в единое федеральное государство, управляемое Американским комитетом совместно с профессором Топелиусом. Был тут еще доктор Вальдемар Кауц, театральный режиссер из Вены, который ненавидел Америку, считая, что все американцы завтракают в аптеках. Бедняга медленно угасал, томимый тоской по своему Stammtisch[134] и кельнерам, которые называли его «герр доктор», а иногда, если повезет, и «герр барон».
Был судья Вандеворт, не знавший себе равных в искусстве взыскивать долги с обанкротившихся предприятий общественных услуг. Он любил председательствовать на всех банкетах, где был специальный стол представителей прессы.
Профессор Кэмпион, почти неофит, был фигурой необычной для Пленишевской Экономической Школы, так как профессор Кэмпион и в самом деле смыслил кое-что в экономических науках и даже имел лицензию на чтение лекций по этому предмету в одном вполне приличном учебном заведении: Корнелевском университете.
Но Кэмпион принадлежал к породе подписателей. Бывали дни, когда от завтрака до ужина он успевал подписать девять протестов, а его любимое чтение, если не считать Платона, составляла утренняя порция многословных телеграмм от разных пропагандистских организаций с просьбой о немедленной помощи.
Еще был Эд Юникорн, крестоносец в поисках крестового похода.
До прошлого года Эд был обыкновенным простодушным американским репортером, шатался по Европе и исправно передавал в свой газетный концерн все то, что, по словам его переводчика (сам Эд ни одного языка не знал), появлялось в данный день в местной прессе. Ему и в голову не приходило, что он «иностранный корреспондент», он даже не считал себя «журналистом». В барах Будапешта, Белграда и Осло от него часто слышали фразу: «Я просто газетчик».
Но однажды, вернувшись в Америку, он прочел публичную лекцию, сумбурную, но занимательную благодаря множеству анекдотов про обманутых цензоров и таможенных чиновников, и так как Эд был, вообще говоря, превосходный малый, лекция имела большой успех. Эта случайная лекция повела к лекционному турне, турне- к статье в журнале, статья — к книге, книга — к радиопередаче, а радиопередача — к широко распространившемуся убеждению, что именно Эд открыл географию как науку, а также изобрел некий вид таинственной деятельности, именуемой международными отношениями. Теперь Эд процветал: он водился с самыми шикарными девочками из Аист-клуба и выучил с помощью лингафона сто четырнадцать испанских слов; но он уже исчерпал все до последнего анекдоты о своих похождениях и надеялся, что полковник Мардук или доктор Плениш снабдят его материалом для нового цикла радиопередач.
Совершенно иной тип иностранного корреспондента представлял собой Майло Сэмфайр, и доктор Плениш находил, что с Сэмфайром гораздо труднее иметь дело, чем с Эдом Юникорном.
Сэмфайр прожил за границей пятнадцать лет; он действительно много знал, он умел себя вести и умел себя поставить. Даже английские журналисты иногда соглашались назвать его журналистом. Если ему нужно было получить интервью у премьер-министра, он не обращался ни в американское консульство, ни в Америкен Экспресс Компани, ни к бармену Ритц-Крийон — Сюперб-Шварц-Гранд-отеля, ни к старшему сыну Томаса Кука из фирмы «Томас Кук и С-я». Он просто брал трубку и звонил премьер-министру.
Его выслали и из Германии и из Италии, и он вернулся на родину не для радиопередач и клубных успехов, а для того, чтобы честно и пламенно предостеречь Америку против угрожающей ей фашистской заразы. Он был фанатиком, не признавал компромиссов, был красив, как лазутчик южан в фильме о Гражданской войне, и в мистере Мардуке видел удачливого рекламного агента и только.
Однако многоопытный и профессионально миролюбивый доктор Плениш счел нужным привлечь его в расчете на то, что он будет полезен на банкетах с речами.
Зато утешением докторского сердца служил известный филантрёпский дуэт — Генри Каслон Кеверн и Уолтер Гилрой.
На первый взгляд они казались совершенно разными. Кеверн был стар, утончен, сух и принадлежал к прославленному роду. Вопреки законам американской евгеники у него даже имелся прадедушка. Он собирал первоиздания Уильяма Блейка[135] и дела своего коммерческого банка вел с таким разбором, с таким пренебрежением ко вкладам меньше миллиона долларов, что, казалось, это был не доходный бизнес, а тоже своего рода коллекционирование редкостей.
Гилрой вырос на Западе, где у него имелись нефтяные разработки; он был моложавый, большой, шумливый и очень симпатичный. Но этих двух людей сближала одна общая черта: оба чувствовали себя как бы виноватыми в том, что у них так много денег. Впрочем, они не пытались помочь этой беде каким-нибудь простым способом, скажем, больше платить своим служащим. Это было бы слишком тривиально и лишено мистического ореола искупительной жертвы.
Следующим неофитом был Гонг, генерал армии США (в отставке), недавно купивший новый двухтомный атлас мира и толстую книгу по истории маневров, в которых он сам принимал участие, но начисто все позабыл; бедняга не сомневался, что если Америка когда-либо станет воевать, его тотчас же призовут командовать всеми этими неопытными пятидесятилетними юнцами.
Единственным человеком, которого полковник Мардук ездил приглашать лично, вместо того, чтобы послать доктора или Шерри Белдена, был международный банкир Леопольд Альтцайт.
Финансовые дела Альтцайта велись в таких масштабах и на такой недоступной высоте, что рядом с ним предприятие Генри Кеверна казалось не более чем ссудной кассой. Сам он был древний старичонка, маленький и тщедушный; всю обстановку его кабинета с тиковыми панелями составляли письменный стол, два кресла, вставленное в рамку письмо Бетховена к князю Лихновскому и один бесспорный Рембрандт.